разорвались, показывая в прогалинах изумительное лазоревое небо. Еще минута — и живительные лучи солнца брызнули из-за туч, сразу разогнав мрак и обогревая путников. Песчаная почва начала обсыхать, поглощая и всасывая влагу. Путешественники, опасавшиеся вначале, что дорога надолго сделается непроходимой, могли теперь продолжать свой путь. Они не стали мешкать, чтобы поскорее добраться до удобного ночлега. И действительно, отъехав мили две, они увидели, что пустыня кончилась, а впереди, невдалеке, темнеет роща. Освеженные грозою животные прибавили шагу, и вскоре путники уже делали привал — расседлывали лошадей, ломали хворост для костра и чистились после пыльной дороги и бешеной скачки по грязному болоту. Слева от места, выбранного ими для привала, видно было небольшое овальное озеро, и они отправились туда купаться.
Когда Октав разделся, Питер Мариц увидел на его ногах повыше ступни такие же темно-багровые круги, какие поразили его давеча на руках великана. Кроме того, на теле его он подметил несколько рубцов — на плече, на бедре и повыше локтя левой руки, явные следы ранений. Перехватив его изумленный и вопросительный взгляд, Октав заметил с улыбкой:
— Ты, парень, не удивляйся: раны — раны и есть. Больше ничего.
— Вы сражались с чернокожими дикарями? — простодушно поинтересовался Питер Мариц.
Октав расхохотался.
— С дикарями, друг мой, ты догадлив; именно с дикарями... Но вот насчет цвета ты ошибся. Они белей тебя, пожалуй. Мы их так и называли — белыми.
— Где же это происходило?
— О, далеко, — махнул он рукой на восток, — за тысячи миль отсюда.
— В Европе?
— Да, дружок, в Европе, недалеко от тех мест, откуда родом твои предки, голландцы. Это было во Франции. В 'прекрасной' Франции... Слыхал ты что-нибудь про эту страну?
— О да, теперь я понимаю! Мне учитель наш рассказывал, что Франция недавно воевала с немцами[4]. Так это вас немцы, стало быть, изрешетили? Теперь я понимаю...
— На этот раз ты, парень, ошибся. Изрешетили-то меня все-таки именно французы.
— Стало быть, вы, господин Октав, немец?
Тот снова расхохотался.
— Опять ты ошибся. Я француз, чистейший француз.
— И сражались с французами?
— А сражаться — сражался с французами. Что правда, то правда. И сражался, по правде говоря, неплохо...
— Но ведь вы сказали, что это были дикари, белые дикари... Я ничего не понимаю! — воскликнул Питер горестно, в сильнейшем замешательстве. — Разве белые дикари бывают? Среди французов есть дикари?.. Вы шутите надо мной, господин Октав... Из-за чего француз стал бы с французом же сражаться? Вы шутите!
— Ты парень смышленый, пожалуй, я объясню тебе, из-за чего, и ты поймешь, что я с тобой не шучу, — сказал Октав, и лицо его вдруг сделалось строгим. — Если один француз занимает дворец, ест на золоте и серебре, ничего не делает, катается на дорогих лошадях и распоряжается десятками и сотнями работающих на него слуг, а другой француз живет в собачьей конуре и по десять-двенадцать часов в день проводит на работе в подземных шахтах, вот как здешние кафры — в алмазных копях, и питается со своей семьей впроголодь, а потом его вдруг, здорово живешь, отрывают от семьи и посылают на убой черт знает ради чего, на какую-нибудь дурацкую и подлую войну, — то рано или поздно между этими двумя французами и произойдет сражение. Понял? Одному надоест все работать, работать и голодать, а другому не захочется расстаться со своей великолепной праздной жизнью. Вот они и подерутся... А дикарем я называю этого ошалевшего от бездельной жизни француза, который готов весь свет, все человечество истребить, только бы удержать в своей власти все эти дворцы и драгоценности.
Лицо его пылало гневом, и Питер Мариц видел, что он действительно не шутит.
— Вам, бурам, даже тем, кто постарше тебя, эти вещи не совсем еще ясны. У вас нет пока ни королей, ни вельмож и миллионеров, ни голодных батраков. В своих общинах вы, здоровые мужики, все много работаете и сытно живете. Оттого-то и англичане долго с вами возятся, никак не могут слопать. Но и у вас не вечно так будет... Тогда и вы станете лучше понимать, как это могут французы с французами сражаться.
Питер Мариц слушал его с глубоким вниманием. Душа его волновалась тем новым и еще неясным, что открывал ему в горячих словах этот странный человек, так не похожий на людей, которых он знал.
— Чем же кончилась война? — спросил он после долгого раздумья.
— О-о! — воскликнул гигант, выпрямляясь. — Она не кончилась... Она еще не кончилась! И не скоро кончится... не скоро...
Питеру Марицу ужасно хотелось спросить о странных, невиданных следах на руках и ногах господина Октава, но он не посмел.
Вернувшись к лошадям, они застали зулусов уже спящими у костра. Вскоре, поужинав, улегся и молодой бур, но долго не мог заснуть, перебирая в уме все услышанное от своего необыкновенного спутника, и время от времени, приоткрыв глаза, поглядывал на его мощную фигуру, склонившуюся у костра в сосредоточенной неподвижности. Глаза Октава, обращенные к костру, были строги и задумчивы.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Следующий день доставил путешественникам чрезвычайно редкое развлечение. Дорога попеременно шла то лесами и травянистыми степями, то по безжизненной песчаной пустыне, и это чередование постепенно как бы убаюкивало путников. После вчерашнего разговора на привале Октав был молчалив и задумчив, на вопросы Питера Марица отвечал односложно и рассеянно, так что молодой бур вскоре замолчал и, отделившись от спутника, незаметно уехал вперед. Долгая дорога начинала наскучивать его кипучей юной натуре... С грустью и с завистью вспоминал он о сверстниках, оставшихся в общине. Где-то она сейчас? Где застанет он ее по возвращении? И когда еще возвратится?..
Дав волю Скакуну идти, как ему вздумается, юноша тихо покачивался в седле, уносясь мыслями назад, к покинутым родным местам... Дорога вынырнула из леса. Впереди показалась довольно широкая река, и он тронул было лошадь, посылая ее искать брода, как вдруг вытянулся в седле и, вглядываясь вперед, быстрым движением натянул поводья. Скакун замер на месте. На противоположном берегу реки, на опушке чудесной рощи мимоз, глазам его представилась картина, какой он отроду не видывал. В первый момент, несмотря на его острое зрение, ему показалось, что перед ним группа каких-то странных, усеянных лишаями, высохших стволов мимоз. Но тут же он заметил, что стволы эти... шевелятся! Питер Мариц в изумлении протер глаза и стал наблюдать, затаив дыхание.
Это было стадо из двенадцати животных. Головы их походили на голову арабской породистой лошади, но их громадные и необыкновенно выразительные кроткие глаза были еще красивее да спереди торчали коричневые изящные рожки. Плечи и шея их, казалось, были заимствованы у верблюда, только шея была гораздо длиннее; уши — от быка; хвост — от осла; ноги — от антилопы; а песочного цвета пятнистая кожа с гладким, как атлас, мехом — от леопарда. Всего удивительнее были ноги и шея: такие длинные, что без труда животные, подняв голову, ощипывали листья с верхушек мимоз. Что-то забавное, смешное было в их фигуре, и Питер Мариц с невольной улыбкой залюбовался ими. Одно из животных подошло к реке напиться, и поза, которую оно при этом приняло, совершенно развеселила юношу: раскорячив передние, более длинные ноги на расстояние не менее трех метров, животное изогнуло свою журавлиную шею и таким образом припало к воде, время от времени отрывая от нее свою красивую голову.
Заслышав позади себя приближавшихся спутников, Питер Мариц оглянулся и, приложив к губам палец, подал сигнал предосторожности. Они бесшумно присоединились к нему, и Октав, так же как и он улыбаясь, шепнул:
