Я поинтересовался потом у Тани, о чем говорил следователь с ней.
— Спрашивал, кто бывает в виварии. А с тобой почему так долго беседовал? Опять «Просвещался»?
Я пересказал ей наш разговор, кроме заключительной фразы. Таня восприняла его, как я и ожидал.
— Все-таки убийство. Предчувствие не обмануло. Я снова заглянул ей в глаза. В них были растерянность и страх.
— Ты кого-то подозреваешь? Она отрицательно покачала головой. — Вот если бы обезьяны могли говорить… Знаешь, я замечала, что они тоже чего-то боятся… Я уже понял, что она хочет сказать.
— Послушай, Таня, — зашептал я так возбужденно и громко, что профессор оглянулся на нас, — еще раз попробую поговорить на языке жестов с Опалом. А вдруг что-то прорежется?
У меня оставалась слабая надежда на то, что полиген Л все- таки сработает хотя бы в пределах «обезьяньей азбуки». Ведь ученым удавалось обучить и обычных шимпанзе многим жестам, входящим в язык глухонемых. И я добился некоторых успехов в обучении Опала. Непосредственно перед кормежкой я брал руку шимпа и похлопывал его по животу. Через пять-шесть повторений он усвоил этот жест, означающий «хочу есть», и воспроизводил его. Опал усвоил еще жест «давай играть», научился приветствовать меня поднятием руки. Но дальше обучение пошло туго. Я переживал это как сокрушительную неудачу с полигеном Л. Только поддержка Виктора Сергеевича спасала меня от полного разочарования.
А затем у коров и овец полиген Л стал давать обнадеживающие результаты, и у меня возникла надежда на то, что спустя некоторое время он сработает и у шимпанзе. И вот сейчас отчаянная надежда проклюнулась снова. Ведь если бы ожидаемое «чудо» произошло, то, усвоив язык жестов, Опал мог бы «рассказать», что происходило в виварии…
(«Я, Евгений Степанович.») Словно что-то свалилось на мои плечи и давит, ощутимо пригибает, будто я атлант, согласившийся принять на себя небо, или, вернее, одна из статуй атланта, на которую по воле архитектора водрузили институтский балкон: стою, окаменев, чуть согнувшись под многотонной тяжестью, задумываюсь над тем, на что раньше не обращал внимания. Трачу усилия на всякие отвлекающие мелочи: сколько их — сотни, тысячи?.. Так можно и жизнь растратить — или упасть, не выдержав тяжести, и быть погребенным осколками неба или балкона — в зависимости от того, что держишь на плечах.
При Нем все было проще, только тогда я этого не понимал, занимался любимым делом — тем, о чем мечтал еще в школе. Жизнь раскручивалась, как кинолента фильма «Осуществление мечты» Меня вполне устраивала моя работа, моя должность, моя роль в институте. Никогда не хотелось умоститься в директорском кресле, стать еще и администратором.
Впрочем, если честно до конца, такие моменты были — крайне редко — например, когда для моих работ выделяли меньше средств, чем мне требовалось. Обычно такое случалось из-за Саши, Александра Игоревича: этот пират с набором абордажных, крючьев постоянно отнимал слишком много для своего отдела, он набрасывался на институтский бюджет, как голодный волк. Ну, теперь он затоскует на урезанном пайке.
А в остальном… Меня не грызла черная зависть, когда иностранные ученые обращались в первую очередь к директору или когда его избрали почетным членом Французской академии наук и моя Зина мечтательно протянула: «Тебя бы так…» Ну что ж, он — директор по праву, с какой стороны ни посмотри: один из первейших в науке, ведущий Учитель с большой буквы. Это он натолкнул меня на разработку новой методики по изменению ДНК.
Зато сразу же за ним в нашей области науки — мое место. В институте, пожалуй, сомнительно — Александр Игоревич. Из кожи вон лезет, вернее, лез, чтобы выслужиться перед Академиком, понимал, упрямый выскочка, что его отдел хотя и важный и новый, но уступает моему по фундаментальности. Потому-то и продирался наш Александр Игоревич в кураторы по медицинским исследованиям, стал куратором от дирекции по жилищному вопросу, наладил связь с горисполкомом; потому и подбирался своей кошачьей поступью к любому перспективному детищу Академика, в том числе к полигену Л. Даже с этим научным переростком Петром Петровичем завел нечто вроде дружбы, темпорально и однозначно определил, что Академик на Петра Петровича определенные надежды возлагает.
Все это так, но… На директорское кресло Александр Игоревич не потянет, а может быть, и не посягнет: не хватит ни авторитета, ни таланта. В отношении таланта заметно было еще в университете, в первых студенческих работах: постоянное отрицательное сальдо эрудиции и воображения, а отсюда — дефицит самостоятельности, оригинальности мышления. Оттого так хватался за все новинки, надеялся отыскать золотой ключик к дальним перспективам, и, надо признать, не напрасно…
И все же с сожалением констатирую, Александр Игоревич, ученый вы хлипенький, фундаментальные проблемы вам не по зубам. Чего не дано — того не дано. Эрудиции поднабраться вам помешала усиленная деятельность на поприще футбола и бокса. Вот ежели вам подсказать идею, подтолкнуть, вы пойдете вперед с упорством машины, с неугомонностью и напором форварда университетской сборной.
Смерть Виктора Сергеевича для Саши тяжелейший удар. Он потерял того, кто направлял и подталкивал.
Возможно, теперь ко мне захочет прислониться, во всяком случае, надеюсь, что со мной он в драку за директорское кресло не вступит, не рискнет, а впрочем…
Некстати вспоминается мне тот очень далекий день. Тогда мы были на третьем курсе. Я обозвал Нину нехорошим словом при всех наших. Он сказал «извинись» и посмотрел на меня своими серыми, наглыми, задиристыми глазами. Я стоял молча. Саша набычился, на узких его скулах вздулись, как бицепсы, желваки. Ребята с нашей улицы знали, что это означает. Но на меня Саша не смел поднимать руку, повторил: «Извинись немедленно!» Нина его обожала без надежды на взаимность, и он это знал. На его месте я повел бы себя так же — на его, но не на моем. Он ждал, глядя только на меня, словно рядом со мной не было Вовки. Вовка шептал: «Перед кем унижаешься? Неужто забоишься?»
Я видел сжатые до синевы кулаки, но надеялся, что он не посмеет пустить их в ход, хотя бы в благодарность за списанные задачи. А он посмел…
Нина бросилась между нами, защищала меня, как более слабого. Это было самым позорным в той истории…
Много раз потом я мог отомстить. Но всегда вовремя сдерживался, говорил себе: «Саша тогда был прав».
Почему я вспомнил это? Времена изменились, сейчас он в драку не полезет, такую громадину, как наш институт, ему не поднять: полторы тысячи научных сотрудников, одних докторов наук больше пятидесяти — они бы его не признали над собой. А меня признают? Пожалуй. Ни одного равного мне по всем параметрам как ученому среди них нет — объективно.
Придется становиться директором. Придется. Высвечивается в голове фраза из пьесы: «Тяжела ты, шапка Мономаха!» Да, тяжела. Но если не я, то кто же? Пришлют «варяга»? На такой вариант можно и согласиться…
А если Александр Игоревич, Саша? Что за чушь разъедает мою мыслительную машину? Вова советовал на всякий случай задействовать Алексея Фомича, но зачем мне лезть в одну связку с Вовкой, ведомы ведь его приемы: подарки нужным людям, застолья — до этого нельзя опускаться: известному ученому — и пользоваться методами снабженца?..
Александр Игоревич мне не враг. Во всяком случае, не «заклятый друг», как принято говорить в таких ситуациях. Конечно, не дай бог, чтобы он стал директором: во что превратился бы наш институт — в филиал института кибернетики? Львиную долю средств он забрал бы для своего отдела, и вся работа пошла бы по новому руслу. Этого нельзя допустить в интересах науки.
Так внезапно ушел от нас Виктор Сергеевич. Думал ли я когда-то, что мне придется занять его место? Например, на дне рождения у вице-президента академии, когда мой Аркадий на виду у всех ухаживал за его дочкой и на виду у всех получил отказ? Александр Игоревич сочувственно похлопал меня по плечу и пошутил насчет «грешков родителей, переходящих к детям». Что означала его шутка — соль на рану?
Аркадий, сынок, наследник, вылитый я — и не только внешностью, — продолжатель моих дел и
