переставал различать пунктирные линии, очерчивающие рубежи эса. Путались цепочки событий, происходивших в реальности и во сне, проникали друг в друга чувства и мысли, которые не должны были соприкасаться ни в коем случае, распадались до сей поры четко прописанные контуры картин, которые мозг щепетильно моделировал в течение всей жизни, основываясь на пережитом опыте, мимолетных воспоминаниях, высеченном на миокарде узоре боли и счастья... Все прошлое рассыпалось мелкой мозаикой. Превращалось в сумбур...
Поэтому Рысцов старался не смыкать веки. Хотя глаза дико резало от того, что слезы давно высохли на жаре, и даже моргать было больно.
Так они шли и шли, ни о чем не разговаривая, потому что языки прилипли к гортани, а зубы ломило от душного воздуха, свистящего через щели между ними. Вдыхать приходилось поочередно то через нос, то через рот, чтобы давать хоть какой-то отдых сухим ноздрям и пазухам. Шли и шли. След в след. Как упругие волны мазутной реки...
И вдруг стало темно.
Валера сначала решил, что все ж не вытерпел и потерял сознание, уподобившись Аракеляну... Понимание, что они вступили в тень, пришло лишь через несколько минут, когда он стал различать контуры коридора, по которому все трое продолжали идти словно заведенные. Изнанник куда-то ускользнул, затерявшись в полумраке, а подполковник и режиссер все переставляли и переставляли ноги, углубляясь в недра шахты. Шаг за шагом...
Валера хотел сказать, что нужно остановиться и передохнуть, но голосовые связки отказались повиноваться. Изо рта вылетел лишь короткий хрип. Тогда он изловчился и толкнул плечом Петровского. Андрон замедлил шаг и в недоумении завертел головой, как будто только сейчас заметил, что вокруг уже не раскаленные лиловым светом холмы.
– До... кхм... Дошли, – просипел Павел Сергеевич. – Дошли... так-сяк вашу мать...
Он аккуратно опустил так и не приходящего в сознание профессора, прислонив его к шершавой стене коридора, и улыбнулся. На искусанных, треснувших губах выступили капельки крови. Таусонский моментально слизнул их, жадно чавкнув, и повторил:
– Дошли.
А Рысцов с досадой подумал, почему же ему не пришло в голову – прокусывать губы и пить собственную кровь? Влага же, черт возьми...
Кадр двадцать второй
Бракованное семя
Егор был абсолютно нормальным ребенком и, конечно же, терпеть не мог ходить в школу. Там, в подмосковной Электростали, когда нудные учителя, которым почему-то очень нравилось командовать детьми, заставляли зубрить все подряд. А если ты понимал материал, но не помнил наизусть – ставили «банан» и строчили в дневнике противные закорючки, призывающие родителей срочно заняться воспитанием сына.
А здесь, в Городе на траве, он вдруг обнаружил, что скучает по урокам в наспех отремонтированных классах, увешанных плакатами с изображениями человеческих потрохов, и даже по ненавистной математичке Любови Павловне, похожей на сморчок в гигантских очках. Здесь все было по-другому... Учиться не заставляли. Более того, не слишком-то и поощряли инициативу в этой области. Библиотеки, безусловно, существовали, и в них, в общем-то, можно было беспрепятственно записаться и брать книги, но у ребят его возраста такое времяпрепровождение не пользовалось популярностью. Также не особенно модно было прилюдно умничать и щеголять эрудицией. Да и какая там эрудиция может быть у пятиклашки...
До конца смены оставался час с небольшим, и Егор даже ускорил темп просева, в предвкушении очередной встречи с дядей Левой. Всего восемь пацанов из его района приходили каждый день после работы на лавочки, расставленные на детской площадке во дворе высотного панельного дома, построенного в виде буквы «П», где бывший игрок ЧГК – лысый словно колено дядя Лева – рассказывал им разные занимательные истории. Сначала Егору было чрезвычайно интересно, что обозначает таинственное сокращение «ЧГК», но он как-то не решался спросить, а потом дядя Лева сам обмолвился, что это всего лишь аббревиатура телевикторины «Что? Где? Когда?», и ребята долго хлопали себя по лбу: как же, мол, оболтусы, сами не просекли!
Дядя Лева умел рассказать о любой, даже самой неинтересной вещи так, что детворе оставалось только удивляться, почему же они раньше не видели этих удивительных деталей вокруг себя?! Ведь невероятно забавные подробности лежат на самой поверхности, остается лишь подцепить их кончиком пальца и любоваться, затаив дыхание.
К примеру, вчера он рассказывал о форме снежинок. Быстро черкая карандашом по белоснежному листку, дядя Лева делал схематичные наброски, аккуратно отстраняя локтями любопытные носы пацанов, так и норовящие уткнуться в бумагу вместо графитового стержня. Оказывается, форма лучей у снежинок не совсем беспорядочна. Она зависит от температуры. От нуля до минус четырех преобладают пластинки, от минус четырех до минус десяти – призмы, спирали и иглы, в промежутке между десятью и двадцатью градусами ниже нуля – толстые, как правило, шестиугольные пластинки и дендриты, похожие на ветвящиеся кроны деревьев, а если температура падает ниже двадцати, то образуются полые внутри столбики...
Родители с сомнением относились к ежедневным уходам сына на лавочки, но пока не запрещали, видя, что вреда от бесед с «лысым очкариком» вроде бы нет.
А еще во время этих встреч Егор обменивался с остальными ребятами флюками, найденными за день в породе...
По большому счету, работа на мельнице было довольно нудной. Сидишь себе по три часа кряду и перебираешь темную жижу, отыскивая в ней семена. Промываешь их, складываешь в пакетики, а просеянную жижу сливаешь в чан для жмыха. Ребята неоднократно спрашивали у родителей, почему нельзя придумать автоматы, которые могли бы делать эту тупую работу за людей, но предки только шикали на них и отбрехивались фразами типа: «Не забивай голову всякой ерундой!..» Даже дядя Лева, когда Егор однажды спросил его об этом, насупился, задвигал лбом, отчего очки с толстыми линзами смешно запрыгали на переносице, и промолчал. В конце концов вопрос исчерпался как-то сам собой, и ребята решили, что труд на мельнице нужно просто воспринимать как должное. Единственное, что не давало покоя Егору до сих пор, – картинки, которые рисовало его воображение: огромная деревянная башня, чуть сужающаяся кверху, исполинские лопасти, со скрипом вращающиеся по часовой стрелке, и много-много мешков с белой мукой, наваленных возле входа. Именно так он представлял мельницу. А здесь – что? Серое трехэтажное здание, поделенное на десятки помещений размером со школьный сортир, в которых по одному сидят люди и возятся в густой темной жиже. Плюс еще ходоки вечно снуют туда-сюда. И ни одной лопасти.
Но Егор недавно вывел для себя чрезвычайно образную и мудрую закономерность: среди любых однообразных условий обязательно есть нечто, разительно отличающееся по тону от общей серости. Нужно только внимательно поискать. Этот самостоятельный вывод был предметом его тайной гордости, и пацан не преминул поделиться им с дядей Левой. Тот одобрительно покачал лысиной и как-то странно улыбнулся.
Была отрада и в нудной работе на мельнице. Изредка в жиже попадались очень странные вещицы, не имеющие аналогов с общеизвестными предметами человеческого быта. Ребята их называли флюками.
Они имели подчас невообразимую форму, консистенцию и запах и обладали чрезвычайно широким спектром свойств.
Встречались так называемые «пуговицы», плоские круглые таблетки диаметром два-три сантиметра из материала, напоминающего очень плотную резину. Особенность «пуговиц» заключалась в том, что они неизвестным образом заключали в себе огромную кинетическую энергию. Если такой кружочек, предположим, катнуть по ровной поверхности, то он будет двигаться очень долго, а встретив на своем пути кочку или ложбинку, может подпрыгнуть так, что не найдешь. Одним из любимых занятий мальчишек было запустить «пуговицу» в ванну и наблюдать, как она часами мотается от одной стенки к другой словно маятник.
Реже в вязкой породе можно было выудить «светлячка». Этот блестящий механизм с множеством тонких, но прочных суставчатых лапок отличался свойством вспыхивать ярким зеленоватым светом при контакте с любым металлом. Поговаривали, что, даже брошенный в ртуть, он загорается и не гаснет, пока
