них вроде Господа Бога теперь, как и обещали когда-то в учебке-чистилище. Или навроде талисмана живого. Идут за мной след в след, словно дети малые, суеверные все стали — жуть просто. Я сам часто в нарушение инструкций головным хожу. Интуиция у меня — что у старой змеи. Я ветер чую. По шевелению травы или по листочку, что цвет изменил, подлянки определяю. Да и броня моя отлажена, дай бог каждому, оружейника нашего я разве что до истерик не доводил. Круче меня только Кол со своими гляделками. Правда, Калина чего-то бледный третий день, Мышь его диагностом всего истыкал и вакцинами исколол, но все равно ест, как заставляет себя. Вернемся на базу, заставлю в коробочке пару дней отлежаться и к нормальному батальонному медику сходить.
Мы ведь куда ехали — на прогулку, уток пострелять. Все такие мощные, куча техники, оружия — море. Каждый из нас — арсенал ходячий, один наш взвод в минуту столько огня выдает, как раньше не каждый батальон выдавал. Это не считая башенных орудий, взводов оружия, приданных огневиков, артдивизионов, авиации, флотской и орбитальной поддержки. Вот и оказались на прогулке. Каждый день гуляем по джунглям туда-сюда, прочесываем их частым гребнем, песчинками теряясь в их колоссальных объемах, мы уже и забыли, что морпехи — ударная сила, ярость и свирепость, опустили нас до уровня простой пехоты, и мы с нашей оперативной базой «Зеленые холмы» — просто перевалочный пункт, средство для обеспечения прохождения колонн.
А в атаку тут ходить негде. Противник наш — он везде. Он есть, и его нет одновременно. Так, как вначале, нам не везло больше никогда. Мы постоянно ощущаем его присутствие — в сотнях изощренных ловушек, в следах ночевок, в редких бесшумных выстрелах невидимых снайперов, в сигналах датчиков слежения. Если повезет и партизан попадает в полосу, густо засеянную датчиками, — песенка его спета. Пушкари хлеб жуют не зря: полминуты не пройдет — накроют квадрат. Все джунгли в ближних окрестностях «Холмов» и вдоль просеки-магистрали испещрены горелыми проплешинами — следами их ударов. Иногда приходится давать большой крюк, чтобы обойти сплошную мешанину из расщепленных обгорелых стволов. Чаще всего враг делает точный выстрел и замирает, обмазанный с ног до головы липкой каучуковой или глинистой дрянью, делающей его невидимым для датчиков «мошек». Часто ниоткуда, из-за сплошного ковра зелени, начинают лететь мины. Противник невидим, все тихо, «мошки» и датчики молчат, и вдруг — мерзкий, леденящий душу свист небольшого оперенного куска железа, и еще, и еще, и лопается повсюду вокруг тебя оглушительно звонко, и сыплются отовсюду подрубленные осколками ветви, и сами осколки смачно впиваются в стволы и выбрасывают грязевые всплески из болотистых низин. Минута — и снова тихо.
— Глаз-пять, я Змея-правый. — Лежа в грязи, запрашиваю данные с беспилотника, и тот сканирует несколько квадратов леса вокруг нас и не находит ничего, отдаленно напоминающего человека, а по теплу дульных вспышек дежурное звено «москито» сбрасывает пару кассетных боеголовок, но на месте удара не находим потом никаких тел — только перекрученные стволы дешевых одноразовых автоматических минометов — их просто тащат на спине, собирают на месте, ставят парами, наводят на определенный квадрат и маскируют зеленью, а когда где-то нерадивый морпех заденет паутинку, железки просыпаются, делают по пять-шесть выстрелов и стоят себе в ожидании, пока на них сверху свалятся дорогущие умные бомбы, способные находить дорогу к земле в гуще многоярусных крон. Иногда я думаю, что такие вот игрушки, размолотившие кучу транспорта и покалечившие пару десятков наших, какие-нибудь деревенские кузнецы клепают — так они примитивны.
Взводный теперь тоже на меня оглядывается. И так сержантов не хватает, так что собачиться сейчас не ко времени. Помня разговор с ротным, стараюсь нашего Лося из себя не выводить. Да и он тоже поостыл. То ли сам до чего допер, то ли Сото ему растолковал — не знаю. Только мой голос для него теперь — не последний. Особенно после того, как я засаду обнаружил. Хотя насчет засады, может, я и погорячился, скорее просто разведку черных или корректировщика спугнули. Помню только, что два куста, что вместе растут, не понравились мне. Вроде зеленые, свежие, густая поросль травы вокруг не тронута. А вот нет — что-то не то с ними. Дозор наш уже вперед ушел, не видит ничего. «Стой, — сигнал подаю. — Дай вон туда», — Крамеру, он за мной шел. Крам и отвесил — только щепки полетели. А оттуда — как даст в ответ очередь неприцельная — поверх голов. И треск, удирает кто-то. Нас просить не надо. Мы для таких вещей обучены. Не дожидаясь, пока «мошки» картинку дадут, ответили из всех стволов — выкосили пулями и гранатами метров на тридцать все, до пеньков. Одного под теми кустами нашли. Весь в черно-красной глине, корка толстая, радио при нем и пистолет. Крам ему всю спину разворотил. Второго чуть дальше, метрах в десяти сзади. От него вообще мало чего осталось, на куски разбросало. Только легкий пистолет- пулемет с обгоревшей рукоятью.
Злость, постоянная злость оттого, что не в кого выстрелить в ответ, эту злость выплеснуть некуда, она копится внутри, превращаясь в самостоятельное живое существо, ежедневные изматывающие переходы с ночевками в джунглях, усталость — как каменная плита, никакие мускульные усилители и стимуляторы ей не помеха, жгучее желание вдохнуть полной грудью свежего ветра, которого тут в помине нет, только гнилые испарения от вечно чавкающей под ногами подстилки да облака летучих гадов вокруг головы. Монотонный ритм марша, шаг за шагом, без мыслей, без раздумий, на одном инстинкте, глаза, как радары, шарят по сторонам, замечая малейшие детали, так что рябить начинает в башке, и ночью рубишь и рубишь живые заросли ножом, а они упрямо обвивают твое тело и переваривают его заживо, пока тебя не пихнут в бок, чтобы криком не демаскировал позицию. Каждый вечер одно и то же — остановка, подготовка и маскировка позиций, рытье и обеззараживание неглубокого гальюна, оборудование постов наблюдения, грязь сыплется в мешки, мешки, набитые мусором — нормального песка или глины тут не найти, — создают иллюзию брустверов, способных остановить пулю, химия выжигает подстилку, пончо под бок — постель, пончо на куст — крыша, торопливый ужин сухим пайком, кусок не идет в горло, глаза закрываются от усталости, а спать нельзя, ты сержант — изволь проверить, все ли броню обслужили, спиртом обтерлись и ноги посыпали, да про себя не забудь — ты ведь из железа, а потом на совещание к взводному, и уточнение маршрута на завтра, и определение приоритетов, доклад о состоянии личного состава и разбор ошибок, а ночью, когда только заснул, такблок, сволочь, будит тебя, и приходит время посты проверять, и переключаешься на такблоки своих часовых и убеждаешься, что не спят они, для страховки щелкаешь каналами «мошек», убеждаясь, что и там все спокойно, а потом, чертыхаясь, выползаешь на четвереньках из-под мокрого от росы пончо и топаешь обозначать присутствие, а потом снова валишься под куст, и сон твой — черный колодец из древесного частокола, из-за которого света не видно. Сон этот даже гул самолетов на бреющем, от которого птицы замирают, не тревожит — привыкли к нему. Самолеты каждую ночь идут и идут в глубину Тринидада, валят вниз тонны дряни, бьют по площадям — профилактические удары, бьют по деревушкам, в окрестностях которых намедни были стычки, — тактика выжженной земли, бьют по данным спутников и воздушной разведки — сносят заводы по производству оружия, разносят остатки наших старых оружейных складов, бьют по районам сосредоточения партизан вокруг осажденных баз и опорных пунктов. Поговаривают, что летуны не брезгуют и жилыми кварталами, если обнаруживают оттуда зенитный огонь. Нам это до лампочки, подумаешь — десятком черных меньше, у каждого своя песня, мы едва успеваем реагировать на нападения колонн в нашей зоне ответственности, и всех забот нам — это сможем мы сегодня поспать, или герильос опять примутся за свою любимую игру — обстреливать нас из зарослей.
Ночь — время, когда мы держим оборону. Мы наглухо запираемся на своих базах, обставившись полосами минных полей, рядами проволочных заграждений и датчиков слежения, минометчики делают ночь светлее, чем день, беспилотники, увешанные гроздьями малых бомб, бесшумно кружат над нами, и целая куча дежурных подразделений готова по малейшему сигналу избавить склады от прорвы боеприпасов. Мы торчим среди мешков с лесным дерьмом посреди орущих черных джунглей, притихшие, придавленные величием всепоглощающей темноты, с пальцами на спусковых крючках, разбросав вокруг себя активированные гранаты и развесив мины на деревьях, любопытные древесные ящеры хотят с нами познакомиться и обиженно шипят, получив штыком по бронированной морде. Ночь — время, когда мы сдаем свои позиции и сидим в ожидании тихо как мыши. Ночью партизаны выходят на тропу войны. Это их пора, они ставят новые ловушки, лезут на деревья и оборудуют там снайперские посты. Караванами безыдейных носильщиков в сопровождении партийных товарищей они волокут трубы минометов и ящики с боеприпасами. Копают схроны. Подкрадываются на расстояние выстрела к нашим заграждениям, оставаясь невидимыми в черных зарослях. Они молча умирают, укушенные змеей-листвянкой, товарищи вешают на плечи их груз, гигантские муравьи к утру растаскивают их мясо, бесшумные «пираньи» — малые
