беспилотные противопехотные самолеты — выискивают их среди просветов в листве и на опушках, и они кричат, сжигаемые заживо плазменными вихрями, превращаясь в огромные яркие цветы, и все равно ночь — их время, ночью они вновь и вновь заявляют права на свою землю, забыв про незасеянные поля и чеки, про голодных детей, про саму жизнь, впереди у них — вечность, эта вечность светла, и другого пути нет, те, что пошли другим путем, — их ставят на путь перевоспитания, они как раз в этих вот носильщиках, что вечно натыкаются на имперские мины и служат добычей лесному зверью. И мы ничего не можем противопоставить их тупой убежденности, их беспросветному упрямству, их демократическому будущему и партийной критике. Мы только и можем — убить их, и мы делаем это так часто, как получается, но они сделаны из окружающей красной грязи, они — сама грязь, их много, черными ручьями они заливают нас, мы — красиво вытесанный монолит, тонущий в грязном море, и это море постепенно точит наши грани. Они заставляют нас обрушивать в пустоту удары, сотрясающие горы, мы бомбим и сеем минами их тропы, но этого мало, и мы сеем железо в их поля. И утром, наскоро позавтракав и вытряхнув дерьмо из мешков, мы выстроимся в колонну по одному и двинемся дальше — снова отвоевывать то, что добровольно отдали ночью.
Этот патруль мы прошли без потерь и происшествий. Несколько обнаруженных и деактивированных мин да сожженный схрон с продовольствием — не в счет. Мы выполнили нашу задачу — мы живы, а значит — мы победили. База «Зеленые холмы» приветливо шуршит мусором оберток от сухих пайков. Скользкими зелеными привидениями мы зигзагами тянемся между колючих спиралей, по отключенным минным полям, навстречу уютным нужникам, горячей еде и долгожданному комфорту своих коробочек. База «Холмы» для нас, три дня топавших в зеленом говне, — райский город для избранных. Мы помним о том, что мы из железа, мы идем, расправив плечи, мы — «Лоси», какая-то часть бравады жива в нас, и мы гордо шлепаем под взглядами часовых и сержантов других рот, мы поднимаем грязные лицевые пластины и изображаем улыбки сквозь зубы, мы натужно шутим и небрежно закидываем стволы на плечи.
А ночью, ровно в час, я иду в гальюн соседней линии, я вхожу под брезентовый навес, подсвечивая себе красным фонариком с узконаправленным лучом. Я иду, не вызывая подозрений, и комизм моего похода заключается в том, что я ожидаю встретить в темноте под брезентовым навесом ее — Шармилу, если, конечно, она в этот момент не в карауле или не в патруле — ее таки сунули в роту «Кило» вместо раненого взводного. И нетерпеливой походкой — влюбленная школьница — она входит в гальюн с другой стороны, мы поднимаем забрала, мы стоим, держась за руки, и молчим. Наше молчание красноречивее любых признаний. Мы чувствуем друг друга так, что слова не нужны.
— Как ты, милый?
— Нормально. Ходили в патруль. А ты?
— Все в порядке. Эту неделю мы на периметре.
— Слава богу. Когда ты за периметром, у меня душа не на месте.
— Не волнуйся, милый, я свое дело знаю.
— Партизаны тоже.
— Ты не болен? Ты похудел…
— Нет, просто не выспался. Как твоя попка — не огрубела?
— Пошляк, — меня обдает волной тепла, — не дождешься…
— У вас много потерь?
— В моем взводе двое за неделю выбыло.
— Черт… Береги себя. Будь осторожна, как над пропастью, слышишь?
— Конечно, милый. Не волнуйся так. Я пока еще офицер…
— В драку не лезь, — настаиваю я.
— Хорошо, милый.
— Мне пора, солнышко.
— Иди… — И мы все равно стоим, глядя в глаза друг другу.
— Ты первая…
— Нет, ты…
Шаги. Ближе. Нашу явку вот-вот раскроют. Она быстро прижимается ко мне, так тесно, насколько позволяет броня. Легко касается носом моего носа.
— Я люблю тебя, — скорее угадывается по шевелению ее губ, чем слышится.
Она отстраняется и выходит в звездный прямоугольник. «Черт тебя подери с твоей верностью Корпусу, лейтенант», — думаю я, возвращаясь к себе.
А утром над нами разворачивается грандиозный спектакль. Десятки «мулов» — вертолетов мобильной пехоты — кружат над нами, вздымая вихри песка и пыли. Чуть выше над ними «косилки» — бронированные угловатые монстры огневой поддержки — крутят обратную карусель. Смена. Мы радуемся, как дети. Словно после опостылевшей гарнизонной жизни за колючей проволокой и мешками с песком нас ждут райские кущи. Но нам по барабану. Мы на все готовы, лишь бы сменить обстановку, лишь бы вырваться из моря зеленого первозданного дерьма. Мы лихорадочно чистим перышки и драим оружие. Через десять минут мы предстанем перед союзниками во всей красе — усталые, измученные поносом и недосыпанием, но грозные, в сияющей броне и с горящими глазами. «Мулы» снижаются над галечным пляжем, и мы наблюдаем спектакль высадки — черные точки сыплются с аппарелей и ошпаренными тараканами разбегаются вокруг, припадая на колено.
— Всем свободным от службы, построение на своих линиях, — раздается по батальонному каналу.
Когда монотонный тяжелый гул и тусклое освещение внутри отсека доводят меня до состояния полной обрыдлости, вылезаю на броню. Хоть какое-то разнообразие. Стены джунглей по сторонам узкой просеки черны и непроницаемы. Небо — узкая голубая полоска высоко над нами, далекие кроны окружающих дорогу деревьев почти скрывают его, нависая над просекой. Изредка пейзаж украшают перевернутые сгоревшие машины. Саперы под прикрытием пары бронемашин возятся на обочинах, заравнивая воронки при помощи огромного зеленого бульдозера, перемешивают с землей свежие побеги — джунгли постоянно наступают на нашу территорию. Впереди колонны — обязательный автоматический танк с тяжелым противоминным катком и кучей специальных приспособлений для обнаружения и подрыва фугасов. Из-за него скорость наша не превышает тридцати километров, мы часто останавливаемся, когда конвой обнаруживает что-то подозрительное, и утюжит красную почву, и движение нашей бесконечной железной змеи напоминает скорее судорожное подергивание, чем марш к очередному опорному пункту.
— Осторожнее, садж, — говорит мне башенный по внутренней связи, когда я до пояса высовываюсь через верхний люк, потом сажусь, свесив ноги вниз, и вытягиваю наверх свою винтовку. — Стреляют часто, сволочи. Первый взвод сегодня два раза доставали.
— Учи ученого, — ворчу я, оглядываясь в непроницаемые заросли. Постоянное напряжение в ожидании неминуемого сюрприза — пули, мины-ловушки или какой-нибудь экзотической заразы — изматывает до полного равнодушия и притупляет чувство самосохранения настолько, что, когда надо выбрать — сидеть в невыносимой тесноте и безопасности железных стен или с риском для жизни глотнуть свежего воздуха, — выбираешь последнее. Хотя свежим этот воздух, пропитанный паром выхлопов пополам с густой едкой пылью, от которой на зубах скрипит, несмотря на все фильтры, назвать можно только в сравнении со спертой душной атмосферой под броней.
Четвертые сутки мы ползем и ползем в глубину Тринидада. Просеки в диких джунглях сменяются полями, иногда рисовые чеки с зеленой вонючей водой тускло блестят на солнце, ползут мимо нищие деревушки — мы обходим их стороной, потом снова джунгли, потом опять поля со скудной растительностью — почва Тринидада плохо родит без специальных сложных удобрений, а где их взять нищим крестьянам? Потом мы вползаем за колючку очередного опорного пункта, выстраиваемся рядами, включаем радужные пузыри силовых полей и обустраиваемся на ночь. Наш контроль над территорией простирается на пару километров вокруг колючих спиралей. Ну от силы еще на пару, если учесть воздушных наблюдателей. Для тех, кто сдуру или по службе отлучится дальше, начинается волшебная страна, где не действуют законы бытия и где люди бесследно исчезают среди бела дня.
Сидим вдоль борта «Томми», силовое поле вокруг — волшебный щит от окружающей дряни, мы
