морду ему сгоряча и разбили. С первым же кораблем его и копов выставят к чертям.
На сеансе связи с руководством фирмы Милан ответ держал. Поставил условия. Выкладки привел. Аргументы всякие. На удивление, региональный руководитель «Криэйшн» спокойно все принял. Сказал что-то типа того, что компания всегда делала ставку на сильные личности. И что Милан доказал, что является лидером. А раз так, то должен брать на себя ответственность за выполнение обязательств компании. И прочую чушь из раздела «как вешать лапшу подчиненным». Даже стратегию новую — подавление авианосцев — одобрил. Милан пообещал, что увеличение расходов на вооружение с лихвой компенсируется увеличением производительности пилотов. И первые противокорабельные «Акулы» скоро тут будут. Такая вот «революция». А я, получается, ее главный герой. Из-за меня вся буча. Опять я в дерьмо наступил, в общем.
— Я тебе спасибо не сказал. За то, что вытащил меня. Говорят, из сбитых редко кого в живых находили, — говорит Милан. И мнется неловко рядом. Руки-то у меня спрятаны. И пожать нечего. А какое мужское «спасибо» без рукопожатия? Так, слово пустое…
И мне тоже становится неловко. Так уж я устроен. Не могу, когда кто-то из-за меня смущается. Только и остается, что улыбаться из-под крышки.
Борислав говорить не мастер. Сказал, что я правильный чувак, хоть и сопляк. Наверное, у него это и было высшей похвалой. С тем они оба и отбыли. Руководить. Работы у них теперь, поди, — выше головы.
За ними потянулись другие гости. Те, с кем я в одной смене летал. Или с кем просто на инструктаже вместе был. Или когда-то в одной кают-компании обедал. Или просто в коридоре сталкивался. Пилоты, техники, пускачи, пожарные, электрики, связисты… Кое-кого я даже и вспомнить не мог. Все желали мне выздоровления и рассказывали свою версию происходящего. Получалось, все они — сплошь герои отчаянные. Никто под пули пойти не побоялся. Каждый шел в первых рядах, чтобы меня из неволи выручить. И каждый как минимум по паре копов самолично уделал. Я прикинул в уме: если умножить количество крутых убийц из тех, кто ко мне зашел, на два, то получалось, что вывозить с восемнадцатой палубы уже и некого. Потому как всех, кто там есть, раза по три убили. Или даже больше, если в качестве оружия считать, кроме пистолетов, всякие разводные ключи, огнетушители и портативные сварочные аппараты.
В самом конце даже Авиша зашла. Улыбнулась и спросила, как у меня дела.
— Нормально. Шкуру мне немного попортили, — ответил я.
Она молча посидела рядом. На вертящемся табурете. Немного нервно пальцы свои длинные мяла. Оглядела убогую обстановку отсека. Пожалуй, она одна не говорила, какой героиней была. Хотя, пока своими руками вентиляцию на восемнадцатой не отключила, охрана и не думала сдаваться. А так — сразу лапки кверху, как миленькие.
— Я видела, как тебя вчера сюда несли. Жуткое зрелище. И вонял ты хуже мусоросборника. Кто тебя так? — наконец находит она тему для беседы.
— Крысы. Лохматые такие зверьки. У них там с пищей туго, вот они и решили мной перекусить.
— Жуть какая, — передергивает она плечами, как в ознобе.
— Да, неприятно, — соглашаюсь я.
Снова молчим. Глаза смущенно прячем. И снова Авиша находит тему:
— Теперь должно лучше все стать. Пилотов меньше гибнуть будет.
— Было бы здорово.
— Еще как. А ты придешь еще в Два-ноль-восемь? Нам всем очень понравилось, как ты поешь.
— Нам?
— Ну… и мне тоже. — Авиша наконец не прячет взгляд.
Теперь уже мне впору делать вид, что свет глаза режет.
— Конечно. Если будет минутка — заскочу с удовольствием.
— А еще на десятой палубе обещают нормальный кинозал запустить. С объемным видеорядом, — веселеет она.
— Здорово!
— Мне пора. Работы много. — Авиша пружинисто поднимается. Смотрю на нее снизу вверх. Снизу она кажется совсем незнакомой. Лицо жесткое, волевое. Вся фигура дышит какой-то отпугивающей статью. Потом она быстро наклоняется и чмокает меня в лоб. Даже не чмокает, а так — губами касается. И на мгновение ее глаза становятся близко-близко. Я испытываю мгновенный укол от ее внимательного взгляда. И — вопросительного, что ли? А может, просто кажется мне. Но смущение от нее исходит совершенно дикое. И заводит эта недосказанность меня неимоверно. Я боюсь, что крышка восстановительного блока слишком прозрачной окажется. И Авиша увидит, что там под ней. Не знаю, как мои ноги, но все, что между ними, совсем уже восстановилось.
А Кена так никто и не поймал. Вот что значит опыт. Решаю, что, как только выберусь из этого гроба, отправиться на поиски товарища.
Глава 53
УБИЙЦЫ КОРАБЛЕЙ
Внимание всех и каждого начинает меня угнетать. Будто я икона какая. Черт меня возьми, моя профессия— пилот, а вовсе не «свой чувак». И улыбаться в ответ на проявление дружеских чувств я быстро разучился. Иначе губы и мышцы под ушами болеть начинали от напряжения. Представляю, каково приходится всяким там дикторам и конферансье. И еще политикам. У них-то рот не закрывается никогда. И улыбка до ушей. И не сказать, что гримаса. Разве что им какую-то операцию всем делают. И улыбка становится естественным состоянием физиономии. Просто не могут не улыбаться, и все тут. Даже пьют- едят и то с оскалом. Одним словом, до того дошло, что по своим делам я старался по безлюдным палубам пробираться. Хуже не бывает, когда надо улыбаться, а внутри тошно. Пусть путь длиннее и пыли больше, зато никто тебя с размаху по плечу хлопнуть не норовит. Когда-то, в «прошлой» жизни, я тянулся к людям. Потому что был одинок. А сейчас как-то вдруг понял — слишком большое внимание к твоей персоне здорово выматывает. Знаете как это: тебя все узнают, и каждый с тобой поболтать ни о чем готов, а чувство такое, словно один на льдине. Ничего, кроме усталости, все эти разговоры и похлопывания не приносят.
Сейчас не мой вылет. Но я все равно тащусь в свой ангар. С Ченгом поговорить. Я прошу его восстановить моего «Красного волка». Нет, с тем его телом, на котором я вернулся с последнего задания, вряд ли можно что-то сделать. На настоящем авианосце с полностью укомплектованной и оснащенной технической командой такое восстановление — дело пары дней. А у нас людей в ангарах едва хватает на текущее техническое обслуживание. Каждая расконсервация новой машины — крутой аврал, о котором вспоминают больше недели. Так что я прошу Ченга только об одном — перелить память с моей старой машины на новую. Кто не знает, в чем тут дело, у виска пальцем покрутит. Только я-то понимаю машину гораздо глубже остальных. Потому что сам машина. Пусть и наполовину. Потому что знаю: машина порой более честна, чем самый распрекрасный человек. Всегда ясно, чего от нее ждать. Знаешь, когда она уверена в себе. И когда она боится. Или рвется в небо. Понимаешь, когда устает, капризничает. Когда кричит и съеживается от ужаса, принимая на себя железо, предназначенное для твоего тела. И еще: это мой самолет. Как слова найти, чтобы рассказать, каково это — вместе с ним падать в атмосферу в облаке плазмы? Продираться через облака, каждую секунду ожидая ракету в двигатель? Бороться со штормом, ощущая, как ураганные порывы норовят содрать с тебя кожу-обшивку? Ведь я и мой самолет — единое существо, расстаться с которым труднее, чем со своей никчемной жизнью. Кажется, Ченг это понимает. В ответ на мою просьбу молча кивает.
С техником мне вообще повезло. Разговаривать с ним — все равно что с переборкой беседы вести, это верно. Хорошо, если кивнет. Но зато работу свою любит. И за самолет болеет. Нашего брата пилота уважает. Наверное, ему не с одним таким полоумным, как я, за свою прошлую службу работать приходилось. Ведь все летчики, что летают долго, — ненормальные, точно вам говорю. Это непросто — каждый раз превращаться из мощной свободной птицы в хлипкого человечка. Спрыгивая на палубу,
