рассказывали.
– Врут.
– Чего же им врать?
– Врут, да и только.
– Нет, у немцев воровства нет, а мошенничество у них точно бывает.
– Не все одно, что вор, что мошенник?
– Ну, нет-с. Равно, да неравно. Вор теперича всякий может быть: и из солдат, и из мужиков, а уж смошенничать ему против немца не удастся. Оттого и артельщики говорили, что из немцев все больше мошенники выходят.
– Врут твои артельщики. А шведы, говоришь, не воруют? – спросил приказчик.
– Не воруют.
– А замки шведские кто делает?
– Шведы.
– Ну, коли замки делают, так значит и воры у них есть.
– Это точно. Как же это мне артельщики не говорили? А замки точно что шведские есть, и еще сердцевина в них этак на шестеренке поворачивается.
– Вот тож и есть.
Молчание.
– Ну, а англичане? – опять спрашивает крестьянин.
– Англичане и дома совсем никогда не живут, – отвечает купец, – они все в разъезде, потому им и воровать-то некогда.
– Должно, все по торговой части? – спрашивает крестьянин снова.
– Известно, купцы все.
– А кто ж у них при домах-то остается?
– Женский пол.
– Тек-с. Один женский пол! – Крестьянин покачал головой.
– Ну, а господа у них есть? – добивается он снова.
– Какие у них господа! У них и царя-то заправского нет.
– Как же, так без царя и правят?
– Без царя.
– Тек-с. – Мужичок опять закачал головой от недоумения. – Отчего ж это они все торгуют?
Купца стали затруднять ответы, и он сказал:
– А так, охоту к этому имеют и торгуют.
– Так им определено, – сказал хранивший молчание желтоглазый.
– Кем определено-с?
– Свыше.
– Свыше?
– Свыше.
Мужичок опять сделал
– Ты почем это знаешь? – спросил приказчик.
– От верных людей слыхал.
– Что ж ты слыхал?
– Что всякий это народ живет не своим произволением, а как кому, значит, линия назначена.
– Кто же ту линию-то проводил?
– Был такой человек.
– Все врет желтоглазый, – вмешался Гвоздиков.
– Врет, да не я, – отвечал молодец.
– А ты, коли знаешь, говори толком, – сказал приказчик.
– Да что говорить! Говорить можно, потому от верных людей слыхал.
– Где ему слышать! – сказал опять Гвоздиков и подмигнул мне глазком.
– Не по-твоему ж, брехать не стану на ветер, – отвечал Анфалов: желтоглазый Анфаловым прозывался.
– А не брешешь, так говори.
– И расскажу.
– Ну, говори.
– А ты-то молчи, висельник! – отозвался к Гвоздикову приказчик.
Говор прекратился, и даже ямщик крикнул на лошадей свое
– Извольте видеть, – начал Анфалов, – в древние еще времена, вскоре после Христова вознесения, когда по всей земле процветало древлее благочестие, ходил по миру странник. Ходил это он из города в город, из деревни в деревню и поучал народ на Божие угождение, чтоб жить, значит, no-Божеству, как Бог повелел.
– Да ладно, расписывай еще! – крикнул Гвоздиков.
– Ну-с, – продолжал Анфалов, не обращая на него внимания, – и пришел этот странник в сборную страну.
– Какая такая сборная страна? – спросил приказчик.
– Такая, выходит, страна, в которой со всех концов люди согнаны были и вместе слову Божию поучались. Теперь этой страны нет, а в те дни была. Теперь Рим-город на ней, говорят, построен, и сидит в нем папа римской. Пришедши теперича в эту самую страну, и начал странник поучать люди. Того, говорит, не делайте, этого не делайте, а вот сие, говорит, творите. Поучает. И не понравься это поучение его сборному царю, а был он жестокий и злочестивый. Не понравилось ему это учение, он и шлет за странником и говорит ему: «Так и так, говорит, ты у меня моих подданных смущаешь, мне твои поучения не нравятся, изыди, говорит, из пределов сия страны». А странник ему и отвечает: «Я, говорит, царь-государь, супротив тебя ничего не делаю, а только, говорит, народ к единению во Христе, братству призываю». «Не надо, говорит, мне этого, к чему ты их призываешь». «Ну, как, говорит, твоей душе угодно, а я, говорит, не выйду из сия страны, пока своего дела не окончу».
Такой ответ царю за огрубность показался. Вспыхнул он это своею яростию и велел воинам взять того странника, пригвоздить его к доске и пронзить стрелами.
– Стрелами? – подсказал с удивлением крестьянин.
– Стрелами.
– Стало, уж насмерть?
– Насмерть. Ну, взяли его воины и выводят из царских палат, а на дворе стоит народ. Странник-то проходит мимо народа, да и говорит: «Иду, говорит, за вас смертию умрети». А они ничего, только друг на дружку озираются. Привели воины этого странника к месту казни, пригвоздили его к доске и пустили в него стрелы, только все те стрелы от него отскочили. Видемши воины этакое чудо, что странник неуязвим от стрел, пошли к царю спросить, как он теперь велит того странника смерти предать? А народ тут уж понял, что странник этот как есть богоугодный человек, да к нему. Прибегли к доске-то, а никто за нее не берется, потому сборный народ: тот говорит то, а другой другое. Видят это англичане, что таким манером ничего не будет, посоветовались промеж своих, да и говорят страннику: «Господине честный! Хочешь, мы пойдем к царю и тебя у него отторгуем?» А странник видит это, что сколько он ни учил в сборной стране и пострадал за нее, а все никакого единогласия в ней нет; покачал головою, воздохнул ко Господу, да и говорит им: «Не умели отстоять, говорит, меня всем миром, теперь, говорит, мне ваша застоя некстати. Идите, говорит, торгуйте целую жизнь». Так по его слову, как он сказал, словно невидимой силой какой завернуло этих англичан, и пошли они все из сборной страны торговать по свету.
– Вот оно отчего они так! – проговорил крестьянин.
– Да. Ну-с, как ушли англичане, подходят это к доске, на которой мучится странник, французы. Народ разбитной, вертлявый, все не хуже нашего Гвоздикова, да и говорят: «Господине честный! Хочешь, говорят, мы тебя отвоюем?» А он опять им в ответ: «Не умели, говорит, отстоять меня вовремя всем миром, теперь мне вашей застои не надо, идите, говорит, воюйте целую жисть». Завернулись от него французы и пошли
