– Нет, тетя, дайте; она, бедная, голодна; я покормлю ее.
Тетка подала девочку, и мне было слышно, как стал глотать проголодавшийся ребенок. Каждый глоток материнского молока щелкал ровно и отрывисто, проходя через маленькое горлышко младенца.
Некоторое время продолжалось молчание.
– Что ты из себя сделала, Зося? – сказала, наконец, тетка.
– Что, тетя?
– Страх на тебя смотреть.
– Это вам так кажется. Я совсем здорова.
– Какое там здоровье!
– Право, здорова. Это я немного простудилась, застудила груди, и только. Теперь все пройдет, – добавила она, помолчав немного.
– Вас-то я только перепугала, – проговорила опять больная.
– Полно глупости говорить.
– Право! Сколько хлопот наделала.
– Э! Стыдись.
– Ну, ну, не сердитесь же, тетя моя добрая. А невеста наша спит?
– Спит; что ей пока делается?
– Красавица моя! Какая она милочка; посмотрите на нее, тетя: точно спящий Амур.
– Давно ли ты была сто раз лучше ее.
– Ну где же там лучше, тетя?
– Мне лгать нечего: она мне дочь, а ты племянница.
– Она еще не расцвела, – сказала больная.
– Пожалуй, и не расцветет, а завянет, как ты.
– Далось же вам, тетя, что завяла я, да завяла. С чего вы это берете?
– Будет тоже, может быть, реветь коровою, как ты.
– Тетя! Когда ж это я ревела?
– Знаю, мой друг, все знаю.
– Нечего знать, тетя, – отвечала, вздохнув, молодая женщина.
– А глаза-то с чего запухли?
– От ветра. – Больная сама тихонько рассмеялась над собою и, вздохнув, проговорила: – Что же делать-то, что делать, тетя? Разом ничего не переделаешь: нужно терпение, сила воли, твердость, спокойствие, а последнего-то у меня и нет, в том вся и беда.
– А скоро и здоровья не станет.
– Станет, не бойтесь, кто любит, тот живуч.
– Из какой это книжки?
– Из той, что у меня бьется под ребром.
– А!
– Не сердитесь же, теточка.
– Чего сердиться! Мне просто жаль тебя, бесхарактерную женщину, и только.
– А жаль, так помогите.
– Чем это?
– Дайте 600 рублей?
– На что? На карты? На любовниц?
– Тетя! Тетя! – проговорила больная с упреком. – Ну не хотите дать – не давайте, но не обижайте его; ведь он мне муж, ведь он отец этого самого ребенка!
– Хорош муж! Разбойник!
– Тетя! Ведь я у вас в доме.
Тетка ничего не отвечала, только слышно было, как она щелкнула табакеркой и протяжно втянула в нос порцию нюхательного табаку.
– Посмотрите, тетя, – тихо проговорила больная.
– Что там?
– Посмотрите, как она сложила губенки.
– Дай, я ее положу к Ксаверне, а ты усни.
– Нет, Ксаверна ее задавит.
– Ну, вот еще!
– Право, задавит.
– Ну, положу на кресла.
– А сами-то где же ляжете?
– Да я посижу, посчитаю нынешние покупки, а там после прилягу хоть у тебя в ногах.
– Смотрите, тетя!
– Что опять?
– Точный отец, дуется, сердится. Ох ты, мое сокровище! – Мать поцеловала малютку.
– Еще ему дуться!
– Какая вы, тетя, смешная! Разве он не человек?
– Да на кого он имеет право сердиться? На себя разве?
– На себя, на меня, на многих.
– А ты ему какое лихо сделала?
– Да что вы думаете, тетя: я ангел, что ли, небесный?
– Разумеется, с тобой всякий был бы счастлив.
– Ну, это еще не известно. Пан Струтиньский, – тихо смеясь, добавила молодая женщина, – говорит, что от такой женщины, как я, можно повеситься.
– А была бы за паном Струтиньским – наисчастливейшая была бы, – отвечала со вздохом.
– Ну, как вы это можете знать, тетя, что я была бы счастлива?
– Вот вопрос! Посмотри-ка, как он дует просто на свою долгоносую жену; пылинок на нее не даст сесть; четверка коней, кочь (коляска), лакей в ливрее…
– Муж глупый, с жидовской душою, с холодным сердцем, – досчитала пани Софья.
– Ну, а у тебя умник?
– А умник.
– С горячим сердцем.
– У! С горячим.
– Только для кого?
– Для всех.
– Кроме жены?
– Как вы знаете это?
– Что ж, я дура, что ли? Или глаза у меня повылезали?
– Вы все преувеличиваете. Положите, сердце мое, Мальвинку, а то ей тут жарко возле меня.
Тетка встала и перенесла ребенка. Произошло длинное молчание, во время которого больная поправилась на постели, а тетка выполоскала рот и, вздохнув очень глубоко, сказала: «Как бы слушалась давно старших, так не ездила бы на возе, не сидела бы без свеч и без чая в нетопленной комнате, а хоть маленький кусок свой сберегла бы, все-таки была бы какою ни есть панею».
– Прошедшего воротить нельзя, и вспоминать не стоит.
– И теперь бы могла жить еще покойнее. Чего тебе: отец дает флигель отдельный, коней, прислугу, и дети будут спокойны, и ты.
– Нет, тетя, я уж отрезанный ломоть – к караваю не пристану.
– Да чем же это кончится?
– Чем Бог даст, а лучше станет.
– Имение промотал.
– Ну, так что же?
– Твое промотал.
