– Точно так, ваше превосходительство!
– М-м-м-м-м-м-м, – и начальник, дочитав до конца список особам, приехавшим в столицу, спросил: – Что же тут такое?
– Как, ваше превосходительство! Сами не изволите видеть, замечать не изволите?
– Да я спрашиваю вас, что же тут такое замечать?
– Помилуйте, ваше превосходительство, просто в глаза бросается.
– Да что?
– О! Ваше превосходительство, да вы взгляните!
Кувырков указал пальцем на строки и начал читать: «Жеребцов приехал из Харькова, Кобылина из Тамбова, и обои (обои, ваше превосходительство, вместе) остановились на Конюшенной». Как же это можно, ваше превосходительство, публично такой скандал сделать и еще разглашать его, ваше превосходительство, посредством печати. Ведь это на иностранные языки могут перевести, ваше превосходительство, и в каком виде тогда нас это европейским державам представит? Что же мы лошади, в самом деле, что ли? Все-то мы разве лошади, ваше превосходительство? Разве ваше превосходительство лошадьми изволите править, а не нацией? Лошадьми, ваше превосходительство, кучера правят, а у нас есть начальство, у нас есть просвещенное начальство, благонамеренное, ваше превосходительство, начальство, которое… которое я… которое всякий обязан чтить… которое в Европе каждого человека знают!
Алексей Кирилович все это говорил с задушевным чувством, и к концу речи глаза его заблестели алмазною слезою.
– Благодарю вас, благодарю за вашу искреннюю любовь к начальству, которую я читаю в вашем сердце.
– Ваше превосходительство, позвольте, – перебил Кувырков. – Вы изволите благодарить, но за что же, когда это, можно сказать, долг и природа! Кого же еще и любить!
– Что-с?
– Я говорю, кого же еще, ваше превосходительство, любить, если не начальство.
– Да, – пропустил сквозь зубы начальник, не разделявший мыслей Кувыркова по отношению к тем, кто его выше, – да; но тут я, собственно говоря, могу сказать, ничего дурного не вижу.
– В чем это, ваше превосходительство?
– Да в статье, которую вы показываете, – отвечал начальник нервично.
– Помилуйте, ваше превосходительство, как же ничего дурного? Ведь это за три дня перед революцией разве можно позволить! Жеребцов будет публично стоять с Кобылиной в Конюшенной, и это в газету записано, и ничего дурного?
– Да ведь это фамилии такие. Что же делать, если есть такие фамилии. Теперь это уж поздно переделывать.
– Пусть по крайней мере они порознь стоят, ваше превосходительство! Пусть в разных улицах станут. Ведь есть Кирочная, Фурштадская, – мало ли где можно стоять. Там ничего и с лошадиной фамилией. Пусть, ваше превосходительство, их разгонят.
– Это же на каком основании?
– А они на каком основании вместе стали?
– В наш век у нас всякий может себе нанять квартиру в любой улице, и никто ему не смеет препятствовать. Это уж так в наш век.
– Да помилуйте, ваше превосходительство, ведь это же безобразно.
Начальник пожал плечами и сказал:
– А черт их возьми: мало ли что у нас безобразно, но что прикажете делать, когда все уж так идет! Но, впрочем, я вам сказал, что в этом собственно деле я большого вреда не вижу. Ведь вон Севрюгин у Рыбного остановился, а Судейкина в Подьяческой, что ж, и их выгонять?
– Это все не то, ваше превосходительство, а тут ведь просто Содом и Гоморра. Среди белого дня в Петербурге, в просвещенной столице… Ведь это же, ваше превосходительство, самим Петром Первым сказано, что это окно в Европу, и теперь для какого-нибудь русского направления в окне-то, как в магазине на выставке, будут Жеребцов с Кобылиной… Помилуйте, ваше превосходительство!.. Чего же-нибудь стоит нам отечество, чтобы позволять обращать его в такую конюшню! Мы от него хлеб, наконец, едим!.. Позвольте, я записочку составлю! – умолял Алексей Кирилович.
– Да о чем-с, не для кого и не для чего… Ее никто читать не станет.
– Ка…а…к?
– Я вам сказал, что это дело самое естественное.
– Жеребцову-то стоять с Кобылиной в Конюшенной в самом окне в Европу?
– Ну да. Конюшенная, Коровинная, черт, дьявол – это все равно. Извините, я сегодня присутствую и должен одеваться, – сказал начальник, выведенный несносно из терпения.
– Ваше превосходительство!
– Ну-с?
– По крайней мере согласитесь, я пойду в Конюшенную: я удостоверюсь самолично, там ли они? Не ложь ли это еще, не напрасная ли тревога?
– Ах! Это уж скучно. Я вам сказал, что это пустяки, пустяки и пустяки! Что тут с Жеребцовым и Кобылиной, когда нас всех… нас всех… обращают… в каких-то лошадей…
– Ваше превосходительство! ваше превосходительство! Что вы изволите говорить, – воскликнул в ужасе Кувырков и, скрестив в ужасе на груди руки свои, задрожал.
– Говорю то, что делается: это не государство, которое умело бы подражать Европе; это не общество, а это… это табун… это дикий киргизский табун, который несется туда… к черту в зубы, на восток… к дьяволу… и… и… и хочет всем ржать про свое русское василетемновское направление. И пусть его… пусть… пусть его заберет черт.
– Удержать! – прошептал Кувырков.
– Э, да! Как раз вовремя… Смотрят, смотрят-с, сударь, в оба и держат… За хвост держат, а на спине-то уж… черт едет… Аксаковы, Катковы, черти, дьяволы… русское направление… ги-ги, га-га, тпфу, ги-ги- хррр.
– Но я не хочу, чтобы на мне ездило… русское направление… Я хочу, чтобы… ваше превосходительство…
– Да вот так вас станут спрашивать, хотите или не хотите: оно село, оно сидит… Что вы про неприличия, что там про нигилистов, все это вздор: я сам, если на то пошло, буду нигилист… А мы все лошади, и все это ги-ги-ги, ги-ги-ги, и будьте здоровы, – и начальник с этим неожиданно завертелся, загоготал, необыкновенно верно подражая лошадиному гоготу, и скрылся за дверью.
X
Когда начальник удалился в кабинет, Кувырков стоял с минуту, опустив на грудь голову, и потом совершенно убитый вышел на улицу. Шел Кувырков, а сердце у него так и кипело, в ушах стоял звон, а он земли не видел под собою, будто как он проиграл генеральное сражение. Так он прошел ряд улиц и на угле одной из них наткнулся на саечника, и вдруг тот ему крикнул: тпру!
Кувырков вздогнул: слово слышит дикое, а место ему показалось незнакомое.
– Где я и что я, – подумал, оглядываясь, Кувырков и, очнувшись, взглянул на угол. О Боже, и случай! Над головою Кувыркова на углу высокого дома, на синей жестяной доске красовалась надпись: «Улица Большая Конюшенная».
Варом обварило Алексея Кириловича. В глазах у него помутилось, по коже что-то будто рассыпалось, а в ушах загудело: «Жеребцов, Кобылина, Конюшенная». Кувырков хотел протереть себе глаза, но руки его не поднимались, он хотел вздохнуть к небу, но вместо скорбного вздоха человеческого у него вырвался какой- то дикий храп, и в то же мгновение ему вдруг стало чудиться, что у него растет откуда-то хвост, длинный, черный конский хвост; что на шее у него развевается грива роскошная, а морду сжимает ременная узда.
– Эге-ге, так вот отчего я не совсем все это понимал согласно с ним! – догадался, вспомнив недавнюю беседу статский советник.
Какой-то знакомый чиновник, поравнявшись в эту минуту с господином Кувырковым, сказал: «Здравствуйте, господин Кувырков!»
