– Вы звали доктора? – спросил финансист.
M-me Мале отложила свою книгу и сделала отрицательный жест.
– Тогда, – заметил муж, – он за вами ухаживает. Позвольте мне сказать вам это, моя дорогая. Прошу вас, не принимайте его лекарств.
Она вспыхнула. Ее прозрачная кожа окрашивалась румянцем при малейшем волнении.
– Анри, – сказала она, – как вы можете думать так?!
– Я думаю… что вы прелестная малютка, и я вас покидаю. Меня ждут дела. Оставайтесь с вашим гостем и прогоните его, если он вам надоест. Не вина этого бедняка, если он ошибся адресом: такая женщина, как вы, в Сайгоне – моя милая, это так невероятно! Он встретил Мевиля на лестнице.
– Доктор, здравствуйте, – сказал он своим обычным отрывистым тоном, резко отличавшимся от тех нежных интонаций, с которыми он обращался к своей жене. – Милости просим, вас ждут наверху. Но только без шарлатанства, хорошо? Я не хочу, чтобы хоть одна пилюля вашего проклятого кокаина была в моем доме.
Мевиль сделал протестующий жест.
– Хорошо, это решено. Ни одного миллиграмма! Моя жена здорова, и, с вашего позволенья, оставим ее такой, какова она есть. До свиданья, очень рад вас видеть.
Он удалился, не оглядываясь – твердыми шагами, решительно прозвучавшими по мраморным ступеням.
II
– Капитан Торраль! – буркнул Мевиль своим скороходам, возвращаясь.
Визит был коротким. Он встретил женщину, готовую к самообороне, отвечавшую ему почти односложно.
Нахмурившись на минуту – неприятности скользили по поверхности его души быстрее, чем порывы ветра по морской глади, – он откинулся на подушки и надвинул на глаза козырек своего пробкового шлема. Но навстречу мчалась виктория – и он поспешно поднялся, раскланиваясь с сидевшими в ней двумя дамами. Он пробормотал, позабыв о своей неприятности: «однако, уже начали выезжать; чего доброго, я не застану Торраля».
Торраль был единственным человеком в Сайгоне, которого он посещал без задней мысли или расчета: Торраль был женат и здоров – две причины, по которым он не мог бы, казалось, интересовать врача и любителя женщин.
Тем не менее, и несмотря на несходство между вкусами и образом жизни этих людей, между ними существовало что-то вроде дружеских отношений.
Многие удивлялись этому: Жорж Торраль представлял собою мало подходящий объект для дружбы. Это был инженер, математик, сама точность и логика – человек цельный, сухой и грубый, избравший своим культом эгоизм. Женщины относились с отвращением к его слишком большой голове, коренастому туловищу и злобно-ироническому взгляду сверкающих, как угли, глаз. Мужчины завидовали его светлому уму и обидному превосходству его познаний и таланта. Он презирал и ненавидел одинаково тех и других, не скрывая ни своего презрения, ни ненависти. Всегда независимый, благодаря способности становиться необходимым всюду, где бы он ни был, Торраль сторонился из гордости всех, проживая вдали от европейцев, в южном квартале Сайгона, – квартале китайских кули и проституток. Скороходы доктора Мевиля, люди, знавшие себе цену и не снисходившие до простого народа, всегда обнаруживали отвращение, пробегая по улицам с такой дурной репутацией. Впрочем, это были улицы чистые и обсаженные деревьями, как все сайгонские улицы, и ничто на них не шокировало глаз.
Дневная жара уже спадала, и Торраль с тяжелыми от долгого сна веками заканчивал вычисления на черной доске. Он работал в своей курильне опиума, потому что курил немного, в меру, как делал вообще все, будучи человеком уравновешенным и разумным.
Задняя стена комнаты представляла собой аспидную доску, и всю ее покрывали уравнения, написанные мелом. Поднимаясь на носках, чтобы быть выше, инженер писал с необыкновенной быстротой, интегрировал, дифференцировал, сокращал, подбегая по временам к краю доски записать результат своих вычислений. Кончив, он стер все ненужное одним взмахом губки, сел на складной табурет в четырех шагах от стены и стал созерцать свое решение, свертывая папиросу.
Мевиль вошел, предшествуемый аннамитским боем лет четырнадцати, который двигался вперевалку, как женщина.
– Ты работаешь?
– Я кончил, – сказал Торраль.
Они не признавали ни приветствий, ни рукопожатий; такие церемонии не имели места в ритуале их дружбы.
– Что нового? – спросил инженер, поворачиваясь на своем табурете.
Этот табурет являлся единственным сиденьем в курильне. Но по полу были разбросаны камбоджийские циновки и подушки из рисовой соломы, и Мевиль растянулся на них, подле лампы для опиума.
– Фьерс приезжает сегодня вечером, – сказал он. – Я получил от него телеграмму с мыса Святого Иакова.
– Прекрасно, – отвечал инженер. – Надо его встретить. Ты приготовил что-нибудь?
– Да, – сказал Мевиль. – Мы пообедаем в клубе, я пришел пригласить тебя. Нас будет только трое, разумеется.
– Отлично… Хочешь выкурить трубку?
– Никак невозможно, – заявил врач, имитируя туземный жаргон. – Это не годится для меня с некоторого времени.
– Правда? – сказал Торраль. – Твои подруги на тебя бывают в претензии после сеансов?
Таково известное свойство опиума – охлаждать пыл любовника.
– Да, бывают, – подтвердил философски очаровательный доктор. – И самое грустное то, что они правы. Увы! Мне уже тридцать лет.
– Мне тоже, – сказал Торраль.
Доктор окинул его взглядом, пожимая плечами.
– Это отражается не столько на наружности, сколько на мозге, – сказал он. – Каждый стареет по-своему. Жаль, все-таки жизнь стоит того, чтобы жить.
– Притом же, – отозвался инженер, – наши матери с нами не посоветовались, прежде чем зачать нас. Почему, собственно, Фьерс приезжает? Ведь еще не время.
– Его крейсер приходит из Японии; никто не знает, чего ради. Впрочем, нелегко разобраться в философии морских маневров. Возможно, что Фьерс знает об этом не больше нас, а этот старый дурак адмирал еще менее.
– Это естественно для цивилизованного человека, – сказал Торраль, – не знать куда идешь и не думать об этом. Под условием никогда не воевать – это слишком нелепо – я согласился бы быть морским офицером… Хотя «офицер» – звучит достаточно глупо.
– Фьерс – моряк, благодаря случайности.
– Нет, – сказал инженер, – он моряк из атавизма. В числе его предков был целый ряд людей сабли и зрительной трубы, и это отразилось на нем. Тем более чести для него не быть варваром, размышлять иногда и не носить шарфа.
– То, что ты говоришь, порадовало бы его мать, – заметил Мевиль, – хроника утверждает, что она никогда не знала с достоверностью, кто именно отец ее ребенка.
– У нее было много друзей одновременно?
– Она принадлежала всем и каждому.
– Женщина в твоем жанре.
– Это ее забавляло, – и меня забавляет тоже.
Они расстались. Торраль вернулся к аспидной стене, глядя на свою алгебраическую формулу, как художник смотрит на картину, которую создал.
Солнце скрывалось за горизонтом, описав вертикальную траекторию; сумерек в Сайгоне не бывает. Мевиль рассчитал, что было уже поздно ехать на прогулку, и он погнал скороходов к реке, чтобы встретиться на набережной с викториями, которые возвращались с «Inspection». Скороходы бежали по
