трое суток вперед – будущее даже для меня известно только в виде предположений. Предсказывать я умею хорошо, лучше всех жрецов в мире, но не потому что мне боги докладывают – им я как раз не шибко верю, а потому, что я неплохо умею читать и понимать следы, которые будущее оставило в прошлом и настоящем. За трое суток – не вижу будущего, ибо следов мало и все размытые. Свою четверть Морева я надеюсь лично извести – огнем, мечом, упорством и веселым нравом, а остальные три четверти – сами, сами, сами, дорогие людишки. Надо будет вознестись над миром всеведением своим и пронаблюдать – как там в остальных пределах идет подготовка к светопреставлению? На западе, на севере, у маркизов Короны? Имею право – мне же любопытно.
– О-о… Хвалилась ты громко, дорогая хозяюшка… как тебя?
– Кавотя, сиятельный господин Зиэль. Люди Пышкой кличут.
– Просто господин Зиэль. Метко они тебя кличут, дорогая Кавотя. Так вот: хорош твой «уголек», спору нет, а я и покрепче настойку пивал, тот же и «кокушник». Поэтому – живо плесни еще один такой кубочек, а потом покажешь мне оба стойла: мое и Горошка, вернее, в порядке очередности, Горошково, а потом мое. А потом уже за кабанчика. Стой. Девки – имеются ли?
Кавотя Пышка потупилась в смущении:
– Чего нет – того нет, господин Зиэль, мы-то хотя и темные люди, столичных лосков не ведаем, а такого-то бесстыдства у нас в заводе нет, вы уж простите ради всех богов.
– Жаль, но, может, оно и к лучшему. Праведником у вас погощу. Ты что рот разинула? Он – пуст! – Я перевернул кубок вверх дном и показал трактирщице. – Всё уже выдохлось, что в «угольке» и было, а она – вон она – стоит, руки в боки!!!
Выпил я и второй кубок, распробовал – нет, соврал я Пышке: «уголек» против «кокушника» не слабее и на вкус не хуже, даже тонкий яблочный аромат чувствуется…
Конюшня и Горошковы хоромы в ней мне понравились: чистота, свежесть, овес отборный… В отличие от гостевых трактирных спален: заходим в одну – а там шмыг из под кровати мимо ног в нору!
– Это что еще за нечисти тут хороводы водят? Никак, щура?
– Да что это вы нас так обижаете-то, сиятельный господин Зиэль? Откуда тут может взяться щура – обычная крыса, либо гхор амбарный. Мы у себя за порядком следим! Шам… жрец каждый месяц все до последнего прутика проверяет!
Никак трактирщица Пышка не может ко мне приноровиться, приспособиться: выпил столько, а на ногах держусь, разговариваю четко, рассуждаю здраво – вот и сбивается на сиятельного господина, думает, небось, что все это – мотовство и способность к пьянству – признаки высокого происхождения, и что я переодетый герцог.
– Дальше, дальше идем! Гхор… Сказала бы – тургун, я бы поверил, на дырку глядючи.
Вторая комната была безнадежно, под потолок, забита всякой хозяйственной утварью, поэтому мы ее миновали и вошли в третью, последнюю.
– И никаких запоров, засовов изнутри?
– А от кого запирать-то… господин Зиэль?
– И то верно.
Боги – а запашок-то! Я подошел к широченному топчану, изображающему ложе, примерился и наподдал снизу пинком. Деревянный настил из плохо оструганных досок вскрякнул и покорно встал на дыбы. Как я и предполагал – плесень чуть ли не гроздьями пузырилась на дощатых брюшках, потревоженная вонь от нее пошла нешуточная, побежали во все стороны домашние насекомые, а сами же доски надломились от моего пинка, но не потому что я был пьян и буен, и не соразмерил мощи удара, я как раз верно все рассчитал, пинал в четверть силы, иначе бы…
– Ой… Ой… Налипло-то… Ну, дак – а как? Мужика в доме нет, чтобы хозяин был, а самой-то за всем не усмотреть… С прошлой-то зимы постояльцев-то у нас ни одного и не бы…
– Цыц! Уморить меня захотела! Сыростью, гнилью и запахами!
– Как можно… Нет! Детьми клянусь и внуками, сиятельный госп…
– Мо-лчать.
Тетка вобрала поглубже голову в жирные плечи и приготовилась избывать гнев норовистого постояльца, к тому же еще ратника черной рубашки. С черными рубашками всегда шутки плохи, с ними даже рыцари предпочитают лишний раз не связываться, если этого можно избежать без ущерба для чести и кошелька.
– Пойдем на вольный воздух, Кавотя Пышка, там договорим. Перину она мне взобьет!..
Спустились вниз, вышли во двор. Трактирщица сама не своя: сейчас постоялец ее съедет и деньжищи обратно заберет – в своем ведь праве человек!
– Значит, так, Кавотя Пышка, сударыня хозяйка…
От дворянского к ней обращения трактирщица еще более съежилась, осталось только в землю на три локтя забиться…
– Живу я по такому правилу: даденные деньги – всегда уже чужие, обратного ходу им нет. Иное дело – если мы бы в зернь играли, или еще во что… Пойду я обедать. Горошек мой у тебя остается на постой, а пока я буду с кабанчиком разбираться – ты марш в деревню и сыщи мне место, где бы я расположился, суток на двое, на трое. Хорошее место, чтобы как для себя искала! И чтобы как можно ближе к твоему заведению! И платить будешь из тех денег, что я уже дал. Жалобы, вопросы, пожелания? Челобитные?
– Чего?
– Побежала, говорю!
Вернулись в мою трактирщицу и краски, и дыхание. Выпрямилась она во весь свой невеликий рост, голову наклонила, чтобы слуг не видеть и ловчее под ноги взглядом упираться, локти растопырила по- мужицки, вместо того, чтобы под фартуком их держать, пальцы в кулаки – па-ашла за ворота! Трактир сей, кстати сказать, называется «Под шапкой», ну оно и понятно, по месту и название.
Тем временем кабанчик мой дозрел на медленном огне и не было ни малейших причин сомневаться, что приготовлен он по высшим образцам здешней трактирной кухни… Дело в том, что кабанчики – они разные бывают: в столичном трактире вам подадут под этим названием поросенка, в котором вместе с костями едва ли наберется весовая пядь, то есть, одному человеку, если он обжора, под силу истребить все блюдо; однако, чем дальше от столицы, чем ближе к простым сельским нравам глубинки, тем…
Мне подали целого кабана, пусть молоденького, небольшого, но весьма упитанного. Думаю, он был почти с половину меня весом, если, конечно, мой вес измерять без одежды, оружия и доспехов – а это все равно немало. Дураку понятно, что в одиночку мне всего кабанчика не съесть, и трети не осилить… Четверть разве что, самые вкусные места и при очень долгом обеде… А остальное куда? Ясен день – трактирное население будет бесплатно угощаться так называемыми остатками… Не моя печаль – бороться с трактирными правилами, но я приложу все свои богатырские силы, чтобы умять не четверть сего кабана, а хотя бы треть… раз уж денежки платил…
Кабанчика подали мне как заказано: «по-рыцарски», то есть на огромной круглой деревянной доске, окаймленной высоким буртиком – чтобы мясной сок не проливался, на той же доске уместились обеденный тесак, полагающийся к этому блюду, и круглая доска с буртом поменьше – чтобы на нее уже накладывать ломти и с нее есть. Для большой доски приготовлена подставка, рядом с моим столом, чтобы лишнего места не занимать. Гость, заказавший кабанчика по-рыцарски, должен и хочет соблюдать столовый этикет: он берет в руку тесак и сильными изящными ударами поперек кабанчика отделяет себе ломоть за ломтем, а потом укладывает к себе, на столовую доску. Туда же кладет зелень и хлеб и приправы. Удары должны быть точны, дабы ломти получались ровными по всему срезу, равными друг другу по толщине. Мне это нетрудно. Первый ломоть я смел во мгновение ока, даже без хлеба, а второй перегрузил на еще одну подставную доску и велел отнести стряпухе, в знак уважения и признательности: искуснице трактирной – от ценителя едока. Обычно повар делится со слугами, и, судя по оживленной возне, доносящейся из-за кухонных дверей – здесь чтят кабацкие обычаи. Что такое один, пусть даже увесистый, ломоть на всю ораву? – песчинка в буре. Но остальную добычу кухонные пусть подождут, авось не подохнут.
Я жрал во всю мощь своего усердного изголодавшегося желудка, запивая кабанчика белым вином и заедая вино кабанчиком, зеленью, белым хлебом, вымоченным в густом и жирном соке мясном… Ух, хорошо!
Тем временем прикатилась колобком трактирщица Кавотя, встала передо мной, как лист перед травой –
