толстые руки под передник, в глазах надежда и робость… Стоит, отдувается.
– Как вам кабанчик, сиятельный…
– Изрядный кабанчик, докладывай!
Бубнит, пыхтит моя трактирщица, мекает, заикается – нашла она мне комнату для постоя. Как раз в двух шагах, напротив трактира, только мне улицу перейти. Горница большая, светлая, а наружная дверь в дом закрывается на ключ! Ишь, ты… на ключ…
– А что в доме том, подати, что ли, хранились?
– Не-е, мы деревня свободная, приграничная, над нами хозяина нет, окромя короны. Не подати, а налоги в государеву казну. Ой! А как вы дога…
– Да никак! В приграничной деревне что наружные, что внутренние запоры в хижинах большая редкость. Ворота – иное дело. Раз есть запор – для чего он? Для преступников? – Нет. Отсидеться от врагов? – Тоже нет. Стало быть – выполняют предписанное законом. Все просто.
Трактирщица уразумела нехитрую цепь моих рассуждений и заколыхалась от смеха:
– Отсиживаться от вра… Ой, уморили! Ой, лопну сейчас… давно я так… Простите, сиятельный господин Зиэль, это я не над вами, а просто представила себе, как за дверью отсиживаются… – Тетка спохватилась и запыхтела, в попытках прекратить смех и согнуться в извинительном поклоне.
Тем временем, кабанчик продолжал обильно испускать из своих пропеченных недр розовый мясной сок. Сок этот, горячий, пахучий, натекал на лужицы жира, уже остывшие малость и от этого подернутые бледной гладкой пленочкой… И опять растаяли… А где… а, вот она, деревянная лопаточка… Ею очень хорошо и удобно перемешивать жиры и соки в единый соус, буроватый… густой… о как! Я оторвал от лепешки кус побольше, свободной рукой нащипал пучок зелени на заедку и взялся яростно макать хлеб в этот соус, прямо на большой доске, особенно следя, чтобы подрумяненные края-лохмотья лепешки пропитывались первыми и как следует.
Трактирщица не выдержала прельстительного зрелища и гулко сглотнула, сладострастно содрогнувшись всем своим грузным телом – ну точь в точь тургун заживо проглотил зазевавшегося цераптора, а тот все еще трепыхается, скользя от глотки в желудок.
– Ладно, не кланяйся, а то пузо помнешь. А что хозяева? Где они будут жить в это время?
– Тиун-то? Да это мой двоюродный брат! Во дворе, в мыльне поживут с женой, сколько понадобится. А коли вы захотите в мыльню, дак у меня лучшая в деревне!
– Угу, знаю, слышал уже: сама истопишь… Такая же, как спальня?
– Не-ет! Говорю – лучшая, идемте, хоть сейчас покажу!
– Сейчас я обедаю, тетка! Хорошо, извинения приняты. Присаживайся, покушай со мной, Кавотя Пышка, бери кабанчика…
– Премного благодарна сиятельному господину Зиэлю, но – сыта по самые ноздри. А кроме того – что же это я??? Мыльня нетопленая, вода не проверена, слуги без догляда – а я тут рассядусь графинею, как будто все дела переделаны! То есть, ни за что не допущу бесчестья дорогому гостю и скромным стенам моей халупки. Да лучше сдохнуть! Вот у нас как! Еще муж покойник, бывало, бьет кого за лень да приговаривает…
Голодна была моя хозяюшка – с таким брюхом все время приходится что-нибудь жевать и чем-нибудь прихлебывать, но – врет, что сыта и даже не собирается стыдиться своего вранья, ибо она соблюдает обычай! Древний, всеобщий, нерушимый! Трактирщик – это что-то вроде жреца при несуществующем боге уюта и обжорства, а потому никогда не посмеет уронить себя в глазах гостей и слуг, тем, что его, как простого смертного увидят с набитым ртом или бражничающего в общем зале своего трактира. Иногда бывает, конечно, очень редко, но такое случается, когда тихим вечером, без посетителей, или, в особых случаях, с некоторыми из них, когда все основные заботы уходящего дня отлетели… Тогда собираются за одним столом трактирщик, его семья, трактирные служки, свой в доску постоялец – и пируют, пьют, едят, песни орут. Но грянет утро и опять трактирщик не ведает голода и жажды, перед вчерашним собутыльником вытягивается в струнку, даже и не помышляя присесть к нему за стол. Иные странники всю жизнь проводят в дороге да на постоялых дворах, так и не увидев ни разу жующего кабатчика… Будто и не едят они вовеки, питаясь лишь воздухом и молитвами. А ведь трактирщики, как правило, люди в теле: широкие, дородные, пышущие здоровьем и силой! Они словно бы дополнительная завлекающая вывеска при своих заведениях! Стаканчик вина иной раз выпьют, в знак уважения к хорошему гостю, сие не возбраняется обычаем, но и в этом они все как на подбор люди умеренные…
– …и это, называется, родственник, родная кровь, через дорогу живем… А все же туда-сюда – срядились…
– Хватит тараторить! Ну, винца отведай, коли не голодна. Охладись немножко, а то спечешься – вон щеки какие!
– Ой, и то правда, набегалась! Благодарствую, господин Зиэль, премного благодарствую – жажду-то холодненьким пригасить… – Трактирщица плеснула себе из кувшина в кружку, немного, едва ли на четверть, скромно, стараясь не хлюпать, выпила вино и утерла толстые губы толстым запястьем.
– Фух, полегчало-то! Так что насчет мыльни? Прикажете немедленно затопить, или сначала горницу осмотрите?
– Сначала я дообедаю. Потом загляну к Горошку. Потом проверю горницу. Потом мыльню. И тогда уже остальное. Значит, так, Пышка: мне и мыльню, и лохань с водой. Есть лохань?
– Деревянная, но очень хорошая. Пребольшущая! Мой-то почти с вас ростом был, да в корне пошире – а весь умещался. В ней и помер. Все сделаем.
– Воду погорячее, но – не кипяток, конечно.
– Сделаем, как для Его Императорского Величества!
– На, вот, ломоть… и еще один… отнеси на кухню, а я пока один посижу, о своем подумаю.
С кабанчиком, конечно же, слуги слегка промахнулись, что такого здоровенного запекать сунули, да только вряд ли Кавотя будет их чехвостить за это, ибо они делали все как положено по трактирной премудрости: ну откуда им было знать, что деньги мною вперед будут отданы? Если как обычно – она посчитала бы по большой расценке и слупила бы с меня на пару медяков больше, с тем расчетом, что так называемые «остатки» – они сами прикончат, во главе с хозяйкой, благословляя собственную ловкость и стряпухины умения, а теперь получается, что все они веселятся сейчас за Кавотин счет. Но сегодня, при нынешнем умопомрачительном барыше, один-два медяка – не разница. Вон – я почти что слышу из-за дверей жадное повизгивание, чавканье и хруст: был один им ломоть послан, да Кавотя еще один подбросила в подмогу (третий-то она себе одной выделила, это понятно, тут ни провидеть, ни прислушиваться не надобно)… Когда я отвалюсь от стола – им перепадет остальное и будет его столько, что под конец и они обожрутся, и цепным горулям вволю будет. Но это уже не мое дело.
Что же мне делать-то? Не сейчас, не на вечер глядя, а потом, завтра и, быть, может, послезавтра? Просто ли пребывать в стойле, скучая и благоденствуя, подобно Горошку, либо попытаться как-то предупредить население этой деревни и окрестностей? Дабы уносили ноги, вместе с движимым скарбом, моля всех богов об удаче и милосердии? Или не заморачиваться уговорами и разъяснениями, а пугануть их так, чтобы летели отсюда не задавая лишних вопросов? Или оставить их всех на милость падальщиков и трупоедов? Которых, кстати сказать, Морево также вряд ли пощадит?
– Кавотя, а Кавотя? Ты где, толстуха!?
– Здесь, здесь Кавотя, сиятельный господин Зиэль! Свитки-то, будь они неладны: зима-то не за горами, пока налоги-то посчитаешь, а грамотей-то из меня… Умоляю простить, что не вдруг услышала!
Я уже успел подметить про себя, что моя Кавотя Пышка больше обычного сбивается на «токанье», когда волнуется или смущена.
– Угу. Ты чернила-то с губ-то и со щек-то убери – ишь, уработалась.
Разоблаченная трактирщица виновато крякнула и протерла передником лоснящиеся щеки.
– Виновата, сиятельный господин Зиэль. Прошу простить.
– Видно будет. Как скоро, начиная с этого мига, ты сумеешь протопить мыльню и приготовить воду в лохань? Когда я говорю протопить – это значит не тык-мык, пар сквозь дым и дым сквозь пар, а чтобы – как следует, чтобы волосы трещали, но грудь не кашляла! Чтобы как для себя! Понятен вопрос?
– Дак… Может, сиятельный господин Зиэль, вы тогда горницу проведаете да отдохнете там, а я позову? Чтобы все как следует истопить, не на скорую руку – время надобно, тут уж я… и рада бы поскорее, да…
