побрезговал наметившимся увяданием, выбросил вон – и забыл за ненадобностью. Как можно любить позавчерашнюю хризантему? Когда их свежих предо мною – нескончаемое поле? Прекрасных, но примерно одинаковых, по большому-то счету? Вот и вся любовь между смертной и бессмертным. Можно рассмотреть дело с другой стороны, только итог от этого слаще не станет. К примеру, если бы я был глупец, или мучитель, я бы мог расщедриться и подарить вечную молодость какой-нибудь очередной подружке… Точнее скажем: не вечную, а неопределенно долгую молодость, лет этак на тысячу, две, три… Думаю, и одной тысячи хватило бы с избытком, чтобы подруга моя, этим даром якобы осчастливленная, превратилась бы в угрюмую и совершенно непереносимую безумную старую каргу, с внешностью двадцатилетней красотки. Родственников у нее нет, друзей и подружек нет, все давно вымерли, доброжелателей нет – одни завистники и злоумышленники, говорить не с кем и не о чем, ибо она еще восемьсот лет назад сказала и услышала все, что могла и хотела… Ну и друг другу мы изрядно приелись за это тысячелетие… Можно было бы разбежаться в разные стороны света, чтобы не надоедать далее, но тогда при чем тут любовь? Раз уж решили ворковать – сердце напротив сердца – нужно продолжать опыт до победного конца… Нет, я такого ни разу не пробовал, но заранее знаю насквозь – как событиям дальше суждено развиваться. В итоге сама бы утопилась, или я бы ее прирезал – второе более вероятно. Чтобы такое бремя нести – вечную молодость – нужно быть богинею: хладной, равнодушной, терпеливой, одинокой, весьма выборочно обремененной человеческими свойствами… среди которых чувству любви места нет и быть не может… Смертной женщине просто не дано стать стервой подобного размаха, непременно свихнется и задохнется под охапкой сгнивших цветов, сиречь страстей, накопленных за предыдущую, все равно коротенькую жизнюшку… В богиню же смертный мужчина все-таки способен влюбиться, и даже навеки, ибо ему вполне может улыбнуться удача, в виде скорой смерти, и он просто не успеет узнать получше предмет своих воздыханий.
Ну а если представить такую забавную занозу: я в смертную влюблен, а она в меня нет? Чушь, постыдная чушь: что такого особенного может быть в тепленьком комочке ненадежной женской плоти, чего бы я в дальнейшем не мог получить от сотен и тысяч ей подобных, и чего до этого от них не получал? Утех, знаний, хорошего настроения, вкусно приготовленного обеда? Не понимаю.
Земная же действительность сурова и безжалостна: куда деваться от любви простому человечишке? – они без этого не могут, особенно девицы и бабы. И мужчины не лучше, и они еще проще… Нет, это не мое.
– Кавотя!..
– Здесь я, господин Зиэль, вот она я!
– Ты думаешь, если я хорошо выспался и секиру из спальни не взял, то мне к завтраку можно подавать любую дрянь вместо вина? Теплое, скисшее, с мухами?
– Ой!.. Прошу простить!.. Пощадите, сиятельный господин… А мухи-то… Нету там мух…
Эх… Недаром сказано кощунником-поэтом: «В провинции и боги простоваты…» Кавотя моя все поняла буквально: обследовала содержимое кубка и кувшина и даже вино прихлебнула, и теперь стоит предо мною, вся в недоумении, дескать, нет ни одной мухи ни там, ни тут, а вино отнюдь не скисшее… Капризничает постоялец, самодурствует с утра, заскучал, видать…
– Я говорю: теплое вино! В то время, как мы о холодном уславливались. Понятно теперь? Усвоила суть моих иносказаний?
– А-а!.. А я-то… Думаю, с утра-то потеплее – оно уместнее… Сей миг из погреба ледяного принесу. Поняла, поняла… А то я гляжу – нету там мух… – Как увидела Кавотя, что рука моя на поясе шарится, кнут высвобождает, так и перестала объясняться и оправдываться, бросилась опрометью за двери, плеща вином в кувшине и дряблыми телесами. Трактирщица, в знак величайшего почтения, лично мне прислуживает, сама блюда носит, сама со стола вытирает, не доверяет слугам тонкостей обращения с высоким гостем, важным постояльцем. Видимо, слух о том, что я вчера успешно прошел проверку перед местными стражами границы, еще более укрепили Кавотино доверие ко мне: в лепешку расшибиться готова. Ну, а как же – такой видный мужчина, да весь при деньгах!.. Да что там деньги?! Бьюсь об заклад – знает Кавотя Пышка про золотую пайзу имперского посланника, но пытается делать вид, что ей сие неведомо, что она по долгу кабацкой службы этак передо мною лебезит.
Устроился я в деревне вполне удобно: выспался, то есть, до самого утра обследовал боками и спиной спальное ложе в доме двоюродного брата трактирщицы: мягко, чисто; а как утром вышел на двор, умываться да бороду причесывать, так и Кавотя Пышка, углядев меня через дорогу, принялась слуг шпынять, да с завтраком суетиться. Я ей велел сотворить мне кашу, с молоком и с маслом, и обычных трактирных закусок-заедок к ней.
– Как ваша деревня называется? Подгорная?
– Да Краюшкою и зовут, господин Зиэль, потому как мы-то все у империи на самом краю приспособились жить. А про Подгорную и не слыхивали. Краюшка и Краюшка. Так и в налоговых свитках записана.
– Угу. Яйца – всмятку, вкрутую?
– Точь-в-точь угадали: вкрутую, весь пяток. Давеча дикая цераптиха повадилась вдоль деревни крутиться, тогда еще последние теплые деньки стояли, да вдруг совершенно не ко времени взяла и снесла потомство-то, снесла и в песок-то закопала, ну, прямо возле сарая, что над оврагом у опушки. А сама охотиться побежала. Ну и мы, ясен след, это дело-то заприметили, вырыли яйца, в лукошко их и в погреб, на ледник. Полный урожай – более сорока яиц, и ни одного плохого! Ни у кого до самой весны свеженьких не будет – а у нас есть!
– Хорошо. Слышь, Кавотя, а на западной стороне считают и подают не по пятку, а полудюжинами.
Кавотя смешалась, не зная, как на это правильно ответить.
– Странно. И-их, господин Зиэль, да мало ли дивного на свете, а вот у нас – так.
Беседовать с Кавотей Пышкой мне нравится. Уж не знаю, как столь простодушные бабки прорываются в трактирщицы, разве что через наследство от мужа, но – что на лице, как говорится, то и за пазухой. И характер не вредный: из всех сплетен, что она мне настрекотала – редко для кого порочащие слова у нее нашлись, со всеми-то она в хороших…
Завтракал я долго, Кавотю от себя не отпускал, и она покорно, по-моему – даже с радостью, развлекала меня болтовней. От нее узнал я и где лучше охотиться в окрестностях, и сколько молодух не замужем, и сколько из них «под сердцем носят», и от кого…
Рассказала о караванах с товарами, которые к ним завозят с обеих сторон границы, и о бессовестных купцах, готовых три шкуры с сельчан содрать за свой дрянной товарец: вот тут она развернулась, всем офеням поименно досталось – не проклятий, до этого она не дошла, но – нехороших пожеланий… Думает, небось, что я и по торговым делам имею право порядки наводить: на этих прицыкну, тем пайзой пригрожу – вот и скинут цены до справедливости…
– …да что-то вдруг исчезли все, как ветром слизнуло… Не идут и не идут – и те не идут, и наши не возвращаются… с чего бы?
С того бы. Полагаю, некому из княжества Бо Ин сюда идти и возвращаться. Впрочем, проверим на днях. Может, взять да отогнать всю деревню, вместе со скарбом и живностью, подальше за Безголовую, вглубь Империи? Пока еще время есть? Пайзу необходимую я себе приколдую, такую, что и здешний наместник земные поклоны класть начнет… Ну, а дальше? Там, на западе, то же самое будет, если я не ошибаюсь в расчетах… Да… Стоит только озаботиться людишкиными делами, так сразу чувствуешь себя словно в хомуте и при оглоблях. Подожду с решениями.
– …ой, да врет она, Кавотя, врет – а вы все и уши развесили! Верховная жрица при Умане! Таких верховных жриц по империи – что тараканов по деревням: жила при захолустном храме, сама, небось, и дала слабину с озорником, наблудила, по глупости, или от юности, из послушниц ее поперли, вот она теперь и страдает – едва-едва не великая жрица, жертва чужого коварства, безвинно поруганная и навеки изгнанная. Врет, к шаману не ходи – врет.
– Ну-к… может оно и так, господин Зиэль, а только живет она отдельно, едва ли не ведьмою, на отшибе – и мужчин на дух не переносит! Особливо тех, кто с оружием, ратников, стражников, дворян. Так что вы… это… одним словом, я остерегла – а дальше вы как сами знаете.
Между делом Кавотя рассказала ненужные мне подробности о пришлой колдунье, женщине молодых лет, которая не так давно поселилась в этих краях, не в самой деревне, а в стороне, в заброшенной лесной избушке. Деревенские мужики не раз порывались прикончить ее самосудом… – за что? За очень вредный норов и ненависть к мужскому полу, а саму избушку сжечь, но деревенские бабы дружно стали на защиту
