Но я шучу. Предупредить решусь: отвергнув бремя немощи досадной, во что бы то ни стало я рожусь в своей земле, в апреле, в день десятый. …Итак, сто двадцать восемь лет назад в России остается мой шарманщик. 4 Одновременно нужен азиат, что нищенствует где-то и шаманит. Он пригодится только через век. Пока ж — пускай он по задворкам ходит, старье берет или вершит набег, пускай вообще он делает, что хочет. Он в узкоглазом племени своем так узкоглаз, что все давались диву, когда он шел, черно кося зрачком, большой ноздрей принюхиваясь к дыму. Он нищ и гол, а все ж ему хвала! Он сыт ничем, живет нигде, но рядом — его меньшой сынок Ахмадулла, как солнышком, сияет желтым задом. Сияй, играй, мой друг Ахмадулла, расти скорей, гляди продолговато. А дальше так пойдут твои дела: твой сын Валей будет отцом Ахата. Ахатовной мне быть наверняка, явиться в мир, как с привязи сорваться, и усеченной полумглой зрачка все ж выразить открытый взор славянства. Вольное изложение татарской песни:
Мне скакать, мне в степи озираться, разорять караваны во мгле. Незапамятный дух азиатства тяжело колобродит во мне. Мы в костре угольки шуровали. Как врага, я ловил ее в плен. Как тесно облегли шаровары золотые мечети колен! Быстроту этих глаз, чуть косивших, я, как птиц, целовал на лету. Семью семь ее черных косичек обратил я в одну темноту. В поле — пахарь, а в воинстве — воин будет тот, в ком воскреснет мой прах. Средь живых-прав навеки, кто волен, средь умерших — бессмертен, кто прав. Эге-гей! Эта жизнь неизбывна! Как свежо мне в ее ширине! И ликует, и свищет зазывно, и трясет бородой шурале. 5 Меж тем шарманщик странно поражен лицом рябым, косицею железной: чуть голубой, как сабля из ножон, дворяночкой худой и бесполезной. Бедняжечка, она несла к венцу лба узенького детскую прыщавость, которая была ей так к лицу и за которую ей все прощалось. А далее все шло само собой: сближались лица, упадали руки, и в сумерках губернии глухой старели дети, подрастали внуки.
