Знают люди, знают дети:я — бессмертен. Я — жандарм.А тебе на этом светепоявиться я не дам.Каков мерзавец! Пусть болтает вздор,повелевают вечность и мгновенность —земле лететь, вершить глубокий вздохи соблюдать свою закономерность.Как надобно, ведет себя земляуже в пределах нового столетья,и в май маевок бабушка моянесет двух глаз огромные соцветья.Что голосок той девочки твердят,и плечики на что идут войною?Над нею вновь смыкается вердикт:«Виновна ли?» — «Да, тягостно виновна!»По следу брата, веруя ему,она вкусила пыль дорог протяжных,переступала из тюрьмы в тюрьму,привыкла к монотонности присяжных.И скоро уж на мужниных щекахв два солнышка закатится чахотка.Но есть все основания считать:она грустит, а все же ждет чего-то.В какую даль теперь ее везутнебыстрые подковы Росинанта?Но по тому, как снег берет на зуб,как любит, чтоб сверкал и расстилался,я узнаю твой облик, россиянка.В глазах черно от белого сиянья!Как холодно! Как лошади несут!Выходит. Вдруг — мороз ей нов и чужд.Сугробов белолобые телятак ладоням льнут. Младенческая чушьсмешит уста. И нежно и чуть-чутьв ней в полщеки проглянет итальянка,и в чистой мгле ее лица таятсядвижения неведомых причуд.Все ждет. И ей-то страшно, то смешно.И похудела. Смотрит остроносокуда-то ввысь. Лицо усложненовсезнающей улыбкой астронома!В ней сильный пульс играет вкось и вкривь.Ей все нужней, все тяжелей работа.Мне кажется, что скоро грянет крикдоселе неизвестного ребенка.9Грянь и ты, месяц первый, Октябрь,на твоем повороте мгновенномэлектричеством бьет по локтямострый угол меж веком и веком.Узнаю изначальный твой гул,оглашающий древние оводы,по огромной округлости губ,называющих имя Свободы.О, три слога! Рев сильных ширототворенной гортани!Как в красныхи предельных объемах шаров —тесно воздуху в трех этих гласных.Грянь же, грянь, новорожденный криктой Свободы! Навеки и разом —распахни треугольный тупик,образованный каменным рабством.Подари отпущение муктем, что бились о стены и гибли, —там, в Михайловском, замкнутом в круг,там, в просторно-угрюмом Египте.
