Оттнир задумчиво бросил, заматывая голову и лицо башлыком:
– Да, помню такого. Приведу.
Не оглядываясь, не прощаясь, не пожимая рук, словно добрые друзья, разошлись каждый своей дорогой, Безрод – к старому святилищу, Сёнге – в город, за ворожцом. Гойг смотрел под ноги и за мыслями не всегда видел дорогу, Сивый кусал ус и хмурился. Что сделано, то сделано. Странно.
Безрод поднялся ни свет ни заря. Вчера в багреце заката долгое время стоял на берегу, том самом, на который позапрошлой зимой выбрался, скрипя зубами от нечеловеческого напряжения. Лес приветливо шумел зеленым пологом, под ногами мягко пружинил мох, меж деревьев лениво сновал пряный теплый ветерок, а тогда земля представлялась куском льда, слегка припорошенным снегом. Бездумно просидел в камнях до самой полуночи, сведя брови и крепко стиснув зубы. Из-за пределов освещенного костром круга накатывало прошлое и в лес же пряталось – уханье филина, скрип замерзших деревьев, стук топоров по дереву. Будто видения на рубеже света и тьмы, колыхались тени в полушубках, немо смеялись, перешучивались и безмолвно таяли в темноте, узнаваемые и недостижимо далекие. Безрод уткнулся в очаг. Перед глазами встала огненная завеса, и во всем мире не осталось ничего, кроме красно-желтых языков пламени.
Вскоре после восхода солнца Безрод почувствовал на лице пытливый, колючий взгляд, а когда вскинул глаза, увидел старика, что стоял в деревьях и подозрительно щурился. Сотворив обережное знамение, ворожец вышел на открытое, остановился в шаге от Безрода, и отчего-то жилка под Стюженевым глазом задрожала. Плечи малость поникли и оттого стали казаться еще тяжелее, зато руки не тряслись дряхлой немощью, против жилки под глазом. Седобородый глядит остро и зряче, годы не помеха, иногда Сивому казалось, будто верховному даже глаза не нужны, пусть бы такого никогда не случилось.
– Жив-здоров, отчаюга! Будто чуял, что скоро увидимся! А я стою, думаю: ты или не ты? Может быть, нечисть глаза отводит? Жутким духом от тебя несет, выходить боялся!
Стюжень сграбастал Безрода в охапку, едва не раздавил.
– Тебе отведешь. – Горло пережало, еле вытолкнул слова. – Потише, раздавишь.
Старик баюкал Безрода, оторвав от земли, и Сивый без преувеличения висел на ворожце, обхватив широченную грудь верховного. Сам давил изо всех сил – в горле сдавило и сам давил. И пахло от старика удивительно – не прелым дряхлым телом и вонючими одеждами, а травами и чем-то мощным, как от зверя.
– Ну рассказывай, бродяга! Как сложилось житье за морем? Нашел искомое? Сверх меры удивился, когда твой посланец размотал голову. Вы только поглядите – не ждал, что гойг выживет! Но сначала вот что – с месяц назад у меня в жбане внезапно скисла брага, и приснился дурной сон, будто раньше урочного пала зима, да такая лютая, что замерзла Озорница, а какой-то ухарь сиганул в прорубь нагишом. Лица вот только не разглядел. Было нечто похожее или все бредни стариковские?
Безрод молча кивнул. Ворожец нахмурился.
– Ну-ка сядем, головорез. Давай по порядку.
Вздохнул. Словно было такое недавно… точно было. Вот так же сидел перед Ясной и гляделся в обеспокоенные глаза старухи. Будто струится правда в глубине земли, точно подземная река, и пьют из нее только Стюжени и Ясны.
– …На девятый день пошел на поправку, оставил Тычка у ворожеи, пересек море. Случайно встретил Сёнге. А теперь сидим у огня, и ты, старый, морщишь лоб и хмуришься.
Ворожец поджал губы и покачал головой, мотая седой гривой.
– Нет, не случайно ваши дорожки с оттниром вновь пересеклись, ох, не случайно.
Безрод усмехнулся. Верховный ровно в душу глядит, насквозь пронизает.
– Никогда таких не видел. Машут мечами, и словно ледяным ветром обдувает…
Старик слушал молча, оглаживал бороду и тревожно поглядывал на Безрода.
– …А едва кровь на лицо попала – оплыл, точно гнилую мертвечину заморозили, а потом достали из ледника.
– Ну-ка снимай рубаху, – потребовал ворожец.
Сивый молча разоблачился по пояс. Верховный, углядев едва зажившие раны, положил на одну из них ладонь и закрыл глаза. Какое-то время ничто не происходило, потом старик побледнел и закачался. Упал бы с валежины, не подхвати Безрод. Хлебнув из деревянной укупорки злого вина, ворожец отошел, взгляд прояснился, но тревожная хмарь с лица не сошла.
– Дело плохо, босота. И не просто плохо – дрянь дело! Ты похож на волчару, что извозился в человеческом дерьме и несет от которого на весь лес. Зверье пугается и несется прочь. Я, немощный, едва концы не отдал!
– Здоров как бык, а все за немощь прячешься, – усмехнулся Безрод.
Старик сорвал травинку, сунул в зубы, пожевал, выплюнул. Искоса выглянул.
– Ты хоть понимаешь, что избежал верной смерти? Был бы кто иной – давно остыло погребальное пепелище. С тебя же как с гуся вода! От скучной жизни такую дружину не найдешь, а заполучив, не избавишься. Не все чисто с твоей бывшей. Нашел счастье за морем, бестолочь?
Безрод молча глядел в костер и кивал. Да уж, нашел.
– А парни наши оттуда. – Старик многозначительно кивнул себе за спину и сотворил обережное знамение, да не одно, а несколько раз кряду. Понимай правильно, не будь дурак. – Кровь, говоришь, попала и оплыл? Тут все просто – кровь твоя заклята, потому и сожрала кожу молодцу, будто едкое зелье. Не должен был кровь пускать, а пустил. И тот, кому присягнули твои знакомцы, связал их узами служения.
– Насколько он мне близок? – Безрод закусил губу и перестал дышать.
– Очень близок. – Ворожец для пущей убедительности кивнул. – Близок настолько, что сторонняя кровь еще не растворила в себе вашу родовую самость. Заклятие не обманешь. Оно не ошибается.
Безрод поднял глаза на старика, а верховный который раз поймал себя на чувстве растерянности; так не сразу поймешь, в какую воду сунул палец, в жгуче-горячую или в ледяную, а если кубарем скатишься с пригорка, не всегда разберешь, где теперь небо, где земля. Правда, когда это было… кубарем с пригорка… а ведь держится в памяти, не стирается.
– Ну говори, бестолочь. Как уставишься на человека, хоть сквозь землю провались! Глаз у тебя дурной, тяжелый!
– Расскажи мне про Ледована…
Два дня Тычок продержался молодцом. Топил огорчение в браге и вине, не хныкал, не канючил, возвращался затемно еле на ногах, и Ясна уже было подумала – обошлось. Нет, не обошлось. Как по считанному, на третий день неопределимых годов мужичок с самого утра остался дома. Нос не высунул, сычом глядел на ворожею, слонялся из угла в угол, а когда старуха по какой-то хозяйственной надобности вышла во двор, скользнул следом. Мозолил глаза до самого полудня – что толку обтирать углы в избе, если нет свидетелей твоего безмерного горя, – с посетителями здоровался хмуро и коротко, метал на старуху гневные молнии. А когда стало казаться, что не все видно и слышно, подпустил матерка на язык и огня в глаза.
– Ишь чего удумали! – бормотал, хмуря брови. – Сговорились! Я покажу, как плести заговор за спиной честного человека! Только попадись мне, Сивый, в руки, всыплю от всей своей широченной души!
К вечеру старик уверился в черствости старухи и безразличии – ни разу ядовитая поганка не обернулась, ровно нет здесь никого, честные люди не страдают от обмана, все хорошо и все довольны. Теперь Тычка без труда услышал бы любой прохожий. А чтобы и видели получше, встал на самой середине двора и лицом повернулся к улице, хотя старуха, для которой все говорилось, возилась по хозяйству как раз за спиной.
– …Не выйдет! Тычка не обмануть! Тычок выведет заговорщиков на чистую воду, и пусть обоих зальет краской стыда! Будут ходить красные, и каждая собака станет показывать на них пальцем и приговаривать: «Не обмани старика, не замышляй греха!» Хороша хитрость – наливай полнее, чтобы потом стало больнее! Хитрый с лукавым водились, оба в яму свалились! Думали, Тычок прост, что нетканый холст? Нет уж! Сынок, сынок, удружил! Сам казался прост, да подвязал лисий хвост! А ворожиха? На языке медок, а в сердце ледок, речи медынные, дела полынные! Ах, Безродушка, ах, коварный, споил старика, а сам – около болотца в задние воротца? Думали, все, дело сделано? Ан нет!
На закате Ясна не выдержала. Выпроводив последнего страждущего, за рукав утащила старика в избу и
