– Это далеко?
– Нет, но я знаю, почему его понесло именно туда.
– Почему?
– Там пусто. Застава почила до единой души… Вру, двое остались, но сейчас на острове нет никого.
– Неспокойно мне. – Ясна огляделась. Пристань как пристань, народу – тьма, снуют во все стороны, орут, ругаются. Стали бы матюги тяжелы, словно палки, уже легла бы, избитая до полусмерти. – Недоброе чую.
– Воронье на подлете. – Тычок зло сплюнул. – Не видно, не слышно, а упадут с неба, ровно камень.
Видел на пристани Корягу. Издалека, мельком. Как будто успокоился, поутих. Сотник в дружине князя млечей, ратную службу тащит. Взгляд потяжелел, брови будто вовсе не расходятся, того и гляди, срастутся на переносице.
– Ишь ты, фазан вороном перекинулся! – буркнул еле слышно. – Сменил яркие перья на черные!
– Заговариваешься, старый! Чего бормочешь?
– Знакомца вижу, век бы глаза на него не смотрели!
– Недобрым вышло знакомство, а, балабол?
Несчитанных годов мужичок приосанился:
– Еще бы! Кто против нас пойдет и не так получит!
Ворожея вздохнула:
– Ищи ладью, ухарь.
Попутных ладей не нашлось, никому пустынная каменистая земля нужна не оказалась, и старик недолго думая снарядил корабль особо под свои нужды.
– У меня не торговая ладья, а рыбацкая ладейка! – разорялся хозяин. – Куда с лошадьми?! Соображаешь?!
Тычок сделал непонимающее лицо.
– Небо ясное, ходу меньше дня, глазом не успеешь моргнуть, как придем.
– Ищи пузатую ладью!
– Да где ж ее найдешь? Только что ушла, из-под носа увели!
– Голову тебе надуло, пень седобородый! Где ты видишь трюм в моей ласточке? Как лошадей повезем?
– А на палубе! Привяжем к мачте, зашорим глаза…
– Ишь ты, шустрила! К мачте привяжем! А вдруг забьются, вдруг растревожатся?
– Поди ближе. – Старик поманил рыбака. – Да подойди ты, не съем! Видишь, бабка стоит с чашкой, видишь?
– Ну…
– Подковы гну! Не просто бабка, а ворожея, каких поискать. Вмиг лошадям спокойствие нашепчет!
– Не бреши!
– Да кто брешет, кто брешет?! – Тычок выгнул тощую грудь колесом. – Болтай, да меру знай!
Ладейщик подозрительно скосил глаза на старуху. Бабка как бабка, таких кругом десять на десяток.
– К деньгам в придачу одну хворь прогоним, – не сдавался балагур. – Но только одну. Есть болячки?
– Живой ведь, как не быть. – Рыбак почесал затылок. – Пятка болит, наступить не могу, в пояснице стреляет, мослы опухают в непогоду…
– Стой, стой! – Тычок замахал руками. – Сказано же: одну болячку! Ты уж разберись! Деньги, наговор лошадям и одна болячка. По рукам?
Ладейщик подумал-подумал, да и ударили по рукам.
– Видишь, орясина стоит, глазками на тебя сверкает? – Тычок, сияя, будто начищенный горшок, подошел к Ясне, стоявшей неподалеку.
– Ну вижу.
– Косит на тебя и ехидно так спрашивает, мол, твоя бабка случаем не ворожея? Больно похожа. Я говорю, ворожея и вовсе не случайно. Ну он цену и заломи! Дескать, помимо денег пусть лошадям наговор пошепчет, чтобы спокойно простояли, и одну болячку мне уберет. Я ему: ты хоть понимаешь, с кем связался?! То не просто бабка-знахарка – ворожея, каких днем с огнем искать! А этот ни в какую! Уперся, и все тут.
– Лошадиная ты душа. Может, без них? Устала я по седлам скакать. Не девочка все же.
– Понимай, что несешь, старая! Гарькиного Уголька взять да продать? Ни за что!
Ясна поджала губы, вздернула голову, метнула на Тычка острый взгляд и прямая, ровно жердь, пошла к рыбаку.
На закате выхватили грюг в Твердохолме, млечской пристани, и спешно погрузились. Верна отсчитывала деньги не торгуясь. Назвать искомую землю семеро не могли, только показывали на полночь-запад. Кормщик нахмурился. Что там у нас? Кажется, Скалистый остров.
– Если на Скалистый остров, так ведь пусто там. Нет ничего. Еще в нашествие оттниров заставу обезлюдили. С тех пор и стоит разоренная. Руки не доходят. Нет желающих.
– Скалистый остров, значит, Скалистый остров, – кивнула Верна.
– А назад когда же? – Кормщик хитро взглянул на странную бабу. И дружина у нее странная, как пить дать головорезы. Какой добрый человек полезет в море на ночь глядя. – Скалистый остров – место пустынное. Ладьи туда не ходят, добраться доберетесь, а обратно?
– Оттуда мы уйдем другой дорогой, – мрачно буркнула и отвернулась. Понимай как хочешь.
– Взлетят, что ли? – Кормщик задумчиво поджал губы, едва странная дружина отошла грузиться. – Как птицы, что ли?
Ушли вскоре после заката, и Верне показалось, будто время ускорило бег. Не успеваешь оглянуться, день прощально машет, а возьмешься дни считать, ум за разум заходит. Села под бортом и бездумно уставилась в сизое небо. Тут совсем рядом плещется волна, только борт перемахни и поглубже вдохни. Но останутся семеро, которые… которых… которым…
Они не кривятся и не стонут, не сетуют на судьбу и не плюется с досады, не матерятся, не бьют себя в грудь. Все стоит перед глазами лицо Балестра, и будто въяве слышится невысказанная мольба о покое. В глазах ли усмотрела, нутряным своим бабьим чутьем поймала, но в тот день у тризнища словно услышала вздох облегчения в реве пламени. Они бьются, рвут, полосуют, режут, рубят, но в семерых скручен, спеленат, стреножен крик, что ждет своего тризнища. Теперь уверена в этом. Уйдешь на дно, нахлебаешься соленой воды, а семеро? Останутся на этом свете, перейдут ли в охрану еще какой-нибудь дурочке? Покоя хочется. Для себя, для Безрода, для семерых, но странными игрищами судьбы покой одних сопряжен с гибелью других. И просто соленой водой дела не поправить…
– Говорят, в этих краях буря бушевала! – крикнул с кормы словоохотливый ладейщик. Сразу уяснил, что по-человечески можно поговорить только с этой странной бабой, остальные семеро лишь молча смотрят, и чего только не передумаешь за считаные мгновения. – Вчера как раз и бушевала. Едва небо на землю не опрокинулось, а может, и опрокинулось. Кругом черным-черно и вода! И студено сделалось, ровно поздней осенью. А может, и зимой!
– И часто штормит? – встала, пересела поближе.
– Мрачное место. Два года назад оттниры вырезали заставу, вчерашняя буря разразилась как раз над Скалистым островом. Мне рассказывал Кривляк, его вчера там и носило. Говорит, небо враз потемнело, ровно плеснули вверх жбан с дегтем. И захолодало, аж пар изо рта пошел. Невезучая земля. То кровищей зальет, то молниями иссечет.
– И никто не выжил?
– Говорят, выжил один ухарь. Горазд рубиться, если от полчища оттниров ушел. Еще врут, будто он полуночное войско покромсал за здорово живешь и самого их ангенна едва пополам не разрубил. Сам не так чтобы велик, но страше-э-эн!.. Шрамами расписан, что моя плошка узорами!
– Шрамами расписан?
– Ага. Кто-то постарался.
– Сивый?
– Ты тоже слышала?
– Да, – подтянула колени к груди, спрятала лицо.
