Безрод приоткрыл один глаз, пожевал губу. А Верна рассмеялась во все горло. Боги, божечки, как же хорошо! Год, что начался полтора месяца назад и весь пройдет в дороге, напоминает канун праздника – вроде еще не само торжество, а уже хочется кружиться в хороводе и петь.
Как всегда, сделал не то, что ждала. Усмехнулся – понятное дело, куда же без ухмылки, – зато на следующий день сама клевала в седле носом. Дошло до того, что остановил ход в полдень, разбил стан и дал выспаться. Нагло устроилась на муже головой и уснула под перебор коротких волос. Шептала уже в полудреме:
– Интересно мне.
– Ну?
– Все говорили – Ледован, Ледован… А может быть, Жарован?
– С чего бы?
– Больно горяч!
Лес, в котором навеки остались полтора десятка темных, оживил воспоминания. Верна не то чтобы морщилась и кривилась, но глядела кругом и узнавала без особой радости. Зато Сивый будто никогда здесь не был, не крался ночью темным вослед, не оставил Грязь и остальных на поживу зверью. Ну лес и лес. Такой же позади остался, такой же впереди раскинулся. Не собьется, не ошибется, не заблудится! Вот тебе, дурочка, тропа, вот останки хрустят под копытами.
– Жениха моего посланцы?
Кивнул.
– И людоеды на поляне – его рук дело.
– Как узнал?
– Просто узнал.
Верна вздохнула.
– Как все по-людски!
Заглянули к Ягоде. Поначалу Верна испугалась не на шутку – вдруг старые чувства взыграют? Потом сама себе удивилась. Успокоилась. Теперь все по-другому, да и Безрод не мальчишка сопливый, разберется, что к чему. Баба сама не поняла, кого это принесло. Глянула пристальнее – узнала. От неожиданности ведро уронила, ринулась обниматься, и, пока целовала Сивого, тот Верне подмигивал. Не робей, красота, вся жизнь наша!
Словно удачу Безрод приманил. Мало того что хозяйство поправила – десять лошадей пришлись весьма ко двору, – так и самой повезло. Замуж вышла и нянчила теперь четвертого, совсем кроху.
– Сладилось у вас? – шепнула Ягода Верне, пока мужчины говорили о своем.
– Ага.
– Держишься? – с умыслом вопрос, не всякая с Безродом выдержит.
– Держусь.
Рыжик почти не помнил деваху-воя, что гостила два лета назад, выглядывал из-за угла избы, показывал язык. А вдруг это нечисть?
– Погостите?
– Нет, Ягода. Завтра же уйдем.
Баба опешила. Как завтра?
– Не пущу! Да если бы не вы…
– Уйдем, Ягода. Все равно уйдем. Так нужно.
Позже была и баня, было и озеро. Теперь парились вдвоем.
– Почти вернулся, – упаривала Безрода веником, недавние раны даже поцеловала. Еще не наелась замужней жизнью, а с этим, похоже, никогда «сыта» не будешь. И ладно.
– Хватит, сама ложись.
– Еще немного.
Усмехнулся.
– Рубцы сведешь.
– И хорошо.
– Мое пусть при мне останется.
Сама не заметила, как соскочил с полка и схватил на руки. Только рот раскрыла. Да и то опоздала. Положил на свое место, отобрал веник. Ну хорошо же, Сивый, дай только ночи дождаться! Место памятное, а станет еще памятнее!
Потом плыли на тот берег. Безрод ходит в воде, как рыба, скоро и бесшумно, саженями. Воздух забирает через три гребка на четвертый. На заре, облитые малиновым сиянием, вышли из воды и долго лежали на остывающем песчаном берегу. По обыкновению головой устроилась на Безроде и, стоило тому запустил пальцы в подросшие волосы, едва не замурлыкала. Только лежать жестковато, будто на доске прикорнула. Лапища здоровенная, если сомкнет пальцы, голова треснет, ровно гнилое яблоко. А ведь сам суховат.
– Плечи не оттягивают?
– Что?
Что-что… руки! Мысли озвучила, дура. Где же ему понять, о чем думала?
– Это я так, о своем.
Лапа тяжелая, а в волосах елозит невесомо. Потом брови пригладил, вправо-влево, одним пальцем.
– А кого добил тогда после побоища с лихими? Ускакал ведь.
– Доносчика. Должен был к дележу прибежать.
– Ну?
– Прибежал. Сорока, тутошний.
Не стала вызнавать дальше. Лежала и смотрела на багряное солнце, что уходило на покой, и едва маковка нырнула в дальнокрай, Сивый поднял:
– Вставай. Застудишься. Пора назад.
Ну да, конечно… еще бы Сивый не понял, отчего ночью едва сарай не подожгла. Сама взмокла, поднеси к губам лучину – вспыхнет. Только и шепнул, усмехнувшись:
– Ты лучше Ягоды.
– Честно?
– Честно.
Тут же рухнула на ложе, тяжело дыша. Прижалась задом к Безроду, утянула его руку себе на живот и, счастливая, уснула…
Незадолго до памятной поляны у Срединника напряглась. Безрод все понял, подмигнул. Выше нос, красота!
Дорога как дорога, впереди – город, обозы ходят круглый год, только в то лето их было не так много. Или город невиданно разросся, или… что?
Не ожидала. Вот уж не ожидала. У памятника вою в красной рубахе столпотворение. Всякий мимохожий и мимоезжий не преминет остановиться, приложиться рукой к теплому камню. Рубаха все так же пламенеет, ни от дождей, ни от снега ничего ей не делается. Поодаль, на поляне, где сами стояли не одну седмицу, гомонят люди, разбили шатры и пологи. Должно быть, живут здесь. У памятника на дощатых лежаках, покрытых лапником, лежат несколько человек, три стороны заняты, четвертая открыта для подхода. Сивый нахмурился, бросил на Верну острый взгляд, медленно потащил скатку. Развернул. Бросил на плечи.
– Чего ждут? – спросила пахаря, что приложился к памятнику и возвращался к телеге.
– Нездешние?
– Нет.
– Чудо наше. Кто поставил изваяние, не знаю, а только силу имеет необыкновенную. Хворые излечиваются, особенно раненые.
– Не может быть!
– Может! Не просто так люди толкутся, со всей округи съезжаются. Вон и болезные лежат, кто порван, кто порублен, кто порезан. Ну в добрый путь.
Сел на телегу, дернул вожжи – и был таков.
– Вот тебе и обыкновенный валун, – растерянно прошептала.
