Сивый помолчал, огляделся, смерил Верну колким взглядом. Только и бросил:
– Безвинная кровь слилась. Накрошил я преизрядно.
– Да! Я дура! Дура! – Кровь ударила в голову, стыдно стало. Могла бы из шкуры выпрыгнуть, так и сделала. – Это из-за меня…
– Цыть! – Безрод скорее молнии прянул вперед, накрыл гневливые уста ладонью и прижал Верну к боку Губчика. – Молчи, люди оборачиваются.
Несколько раз хлопнула глазами, глубоко вздохнула и лизнула его ладонь. Все, отпускай.
– А как я жив остался? – опустил руку.
– Тычок и Гарька не говорили?
– Не спрашивал.
Помялась, несколько раз начинала и обрывалась, душили неизлитые слезы.
– Я… я… ударила. И если бы ты не упал… Потерял сознание.
Молча ушли с поляны, Верна глаз не поднимала. Пребывала мрачна и угрюма, думала о чем-то своем и ночью удивила. Тихонько встала, якобы по делам, и была такова. Улизнула. Безрод спал чутко, будто одна половина дремала, а другая бодрствовала. Встал, когда простой отход по нужде стал исчезновением. Раздул угли, подбросил дров – остановились в лесу, – оглядел чащобу. Куда убежала? И ведь не заблудилась – именно убежала. Если прячется, ума хватит запутать следы. Четыре стороны света в ее распоряжении, беги не хочу. Но отчего-то Сивый не колебался. Взял на полночь. Верна спряталась в кустах, в сотне шагов – вышел точно, будто кто-то навел. Лежала и тихо-тихо рыдала. От слез развезло, ноги подогнулись, не могла стоять. Поднял на руки и унес обратно к стану. Вырывалась, кляла себя, винилась в безвинной крови, требовала бросить в лесу на поживу зверью.
– Оставь меня, дурак!.. Брось! Полтора десятка к пропасти подвела да скинула!.. Из-за меня их нет, из- за меня! Змея подколодная, нельзя мне с людьми жить, нельзя-а-а…
– Вовремя тебя придавило, – буркнул Сивый. – Который уже раз?
– Пусти, пусти-и-и-и…
У костра успокоилась, обняла себя за колени и до рассвета глядела на пламя. Изредка косилась на Безрода и гладила золотое обручье на правом запястье. Сивый присмотрелся – простой круг, без камней, без резьбы. Не скруглен, угловат, как четырехугольный брус, только сведен в кольцо. Чего же гладит, едва не улыбается? Присел поближе, взглянул на Верну. Отошла, оклемалась. Глаза красные, губы искусаны.
Навестили Потыка, благо вышло недалеко. Старик лучисто улыбнулся, обнял как родную, шепнул на ухо:
– Это он?
– Ага.
– Суро-о-ов. Не забалуешь.
– Отбаловалась уже.
– Давеча только вспоминали.
– А сарай отстроили?
– Три здоровенных лба со мной, четвертый наездами! Ясное дело, подняли!
За трапезой Верна приметила острый взгляд старика, брошенный на Сивого. Тот глаз не поднял от плошки с густым варевом, но усмехнулся, дескать, взгляд вижу, смотри, если охота.
– А Тишай?
– Угомонился, при лошадях состоит. Воевода не нарадуется, говорит, никогда такого справного лошадника не видел.
– А жилы?
– Какие жилы?
– Ну… Беловодицкий сад… жилы на заступ намотаешь…
– Намотал, – кивнул Потык, прошел в угол, из-под лавки достал яблоко, бросил Верне. Откусила. Сидели бы голуби под крышей, снялись от хруста. Кисло-сладкое, рот залило соком, на подбородок стекло – не ожидала.
– Ешь, глотай, – усмехнулся старик.
Кивнула, ем. Рот набила, щеки разнесло. День клонился к закату. Туда-сюда ходили Потыковичи: Цыть, Полено, Перевалок – дома подняли неподалеку, забегали снохи, внуки дедов дом перевернули с ног на голову. Посреди ребячьей возни молодая жена грызла яблоко, слушала старика и мычала.
– Иной ухарь в расписном поясе думает о себе всякое, а проглядишь до самых печенок на «раз-два». Твой даже веревкой не подпоясан, а гляжу на него и теряюсь. Ровно в туман смотришь. Ни зги не видать.
– Не видать, – согласилась.
– Справишься?
Молча пожала плечами. Как знать. Вон, вчера накатило. Думала, пережила, погребла… ан нет. Выплакала все на год вперед, глаза до сих пор красные. В груди тянет, хоть ножом рассеки и пусти тяжесть наружу. А глядишь на Безрода, и стихает боль. Умеет Сивый…
Были в Срединнике, видела Кречета. Каменотес, едва увидев, молча сгреб в охапку, чуть не раздавил. Покачал головой, дескать, не думал, что такое получится из придумки с изваянием. Давно хотел обнять, только не знал, доведется ли еще. Позвал остальных, и бородачи в кожаных передниках не отпускали до самых сумерек. Пока рассказывали чудеса про изваяние, Верна поймала взгляд Сивого. Тот молча глазами показал, дескать, слушай, дура. Слушала, и душу распускало. Безвинно ушли полтора десятка, полегчало сотням. Нет, тяжесть окончательно не ушла, но стало можно жить.
Из Срединника ушли на полночь, на берег моря, в родные края Гарьки. Из огня да в полымя! Легче ли смотреть в глаза старикам оттого, что погубила только одну душу, а не пятнадцать? Гарькины родители, оба здоровенные, но ставшие враз беспомощными, когда жуткий сивый человек мрачно поведал о кончине дочери, пережили новость очень тяжело.
– Дуреха, ох дуреха! – Мать села где стояла. Пока шепчет, крик будет потом. – Сбежала из дому, свет поглядеть, себя показать… Показала?!
Младшая сестра, до боли похожая на Гарьку, присела к матери на лавку, отец молча закрыл лицо руками, брат подпер его плечом.
– Как? – только и спросил.
«Выйди», – показал Безрод. Верна, еле сдерживая дрожь, вышла, бессильно рухнула на завалинку.
Дома тут ставили пониже и пошире, чем на отчизне и в краях Безрода, а ты гляди: завалинка везде одинакова! Недолго просидела одна, кусая губы – выскочила Гарька-младшая, бухнулась рядом.
– Ты мне только скажи, она не мучилась? Ей не было больно?
– Больно было, но она не мучилась. – Верна отвернулась. Будто Гарька напротив сидит, здоровенная, веселая, живая. – Замуж собиралась.
– Замуж? За кого?
– Он хороший…
Из Гарькиных краев, Синеморья, ушли на полдень и через полторы седмицы пришли в Бубенец. Истинный князь немедленно затеял пиршество на весь терем – еле отговорила. Ограничился дружеской посиделкой, только вышло все равно по его. Заломовцы входили по одному, и скоро малая трапезная стала действительно мала.
Гоготали так же, как в тереме Отвады, на встрече Безрода. Говорили, пили, смеялись. Папаша Палица все так же налегал на мясо, переживал за Верну, дескать, отощала, дура. Дура охотно ела и не знала, на какой вопрос отвечать, крутилась, как уж на противне. Весть о замужестве Верны облетела всю старую дружину, и возвращенцы, ровно малые дети, сбегались в трапезную поглядеть на ухаря, что окрутил «нашу оторву». Безрод все понимал, только в глаза никому не смотрел.
– А где дружина? Где семеро? – Вопрос Черного Когтя прозвучал хлестко и оглушительно, ровно бичом щелкнули.
– Нет больше дружины.
– Как нет? И кто же?
Кивнула на Безрода. Этот.
– Один? Всех?!
