Я пошла к двери в сопровождении двух гвардейцев, которые шли по обе стороны от меня. Я понимала: если не считать сомнительного удовльствия от того, что мое появление нанесло некоторый урон их престижу, я ничего своим приездом не добилась. Боюсь только, что их обращение с мэром стало еще более суровым.
Мы с Марселем покатили назад, на завод и, когда выезжали из Отона, увидели, как из города вышел еще один отряд национальных гвардейцев, которые рассыпались по полю по обе стороны дороги, перекрикиваясь между собой, и стали шарить в канавах, совсем так же, как это делают собаки во время охоты на кабана.
– Если он там, они его поймают, – довольно заметил Марсель, – и вряд ли после этого от него что- нибудь останется, насколько я знаю наших ребят.
Он поцокал языком, погоняя лошадь. И это тот самый человек, который едва три месяца тому назад стоял у купели в Плесси-Дорен, отирая слезы умиления, когда крестили его малютку-дочь.
– Ты надеешься на то, что его поймают? – спросила я.
– Поймают и прикончат, мадам, – ответил он. – Чем скорее страна избавится от этой нечисти, тем лучше.
Они так и не нашли мсье де Шамуа. Кажется, он вернулся в Нанси и, доказав, что не изменник, снова стал служить в тамошнем гарнизоне, хотя мы узнали об этом значительно позже.
Я всегда со стыдом вспоминаю один эпизод, который произошел с нами по дороге. Когда мы подъезжали к Плесси, мне показалось, что я увидела в канаве сгорбленную фигуру, и, вместо того, чтобы промолчать, тут же пришла в страшное возбуждение и крикнула Марселю:
– Вон он, спрятался за кустом, скорее, – и чуть ли не вырвала вожжи у него из рук, чтобы гнать лошадь и не упустить беглеца. Оказалось, что это всего-навсего пень от сгнившего дерева, и невольное разочарование, которое я при этом испытала, потрясло меня до глубины души.
Это была лишь одна из многочисленных экспедиций подобного рода, предпринятых мастерами Шен-Бидо совместно с их работниками в обличии национальных гвардейцев, и мой брат Мишель за свое рвение и патриотизм был назначен генерал-адъютантом округа Мондубло. Поначалу мне было противно, однако скоро я смирилась, приняв эти набеги на имения как нечто естественное, и даже испытывала гордость, когда женщины говорили мне, что во всей округе между Ферте-Бернаром и Шатоденом люди больше всего боятся мсье Дюваля и мсье Бюссон-Шалуара. Мишель по-прежнему был вожаком, однако Франсуа тоже приобрел известный статус, в его поведении чувствовалась властность, которая нравилась мне больше, чем его прежний покорный вид.
Он хорошо выглядел в форме национальной гвардии – был высок, широк в плечах, – и мне приятно было думать, что стоило ему только появиться во главе отряда в каком-нибудь нашем городке или деревне, как там мгновенно закипала лихорадочная деятельность.
Мой Франсуа, который был, когда мы поженились, всего-навсего мастером-стеклодувом на небольшой стекловарне, располагал теперь властью явиться в какое-нибудь имение и арестовать его владельца, если тот находился под подозрением – того самого владельца, который всего несколько лет тому назад просто вышвырнул бы его за дверь.
Был один случай, когда эта пара – мой брат и мой муж, – с горсткой национальных гвардейцев арестовали половину всех жителей деревни Сент-Ави, схватили двух бывших аристократов, братьев Белиньи, и еще одного третьего, мсье де Неве, обезоружили их и отправили под стражей в Мондубло по подозрению в том, что они изменники нации. Муниципальные власти в Мондубло держали всех троих под арестом, так как они не смели ослушаться приказа генерал-адъютанта. Несколько дней спустя, заходя в дома наших рабочих в Шен-Бидо, я обратила внимание на великолепные ножи и вилки – некоторые из серебра и с монограммами, – выставленные напоказ, и нисколько об этом не задумалась, словно они были просто куплены в какой-нибудь лавке на рынке.
Привычка – великое дело; она заставляет принять как должное множество вещей. Постепенно я начала смотреть с подозрением на всякую собственность более или менее внушительных размеров. Я стала думать, что если человек при старом режиме принадлежал к аристократии, то он не имел права ею владеть. Так же, как Мишель и Франсуа, я считала, что эти люди затаили злобу и мечтают о мести, а, возможно, скрывают у себя склады оружия, которое потом будет использовано против нас. Ведь новые законы очень больно ударили по аристократам, и естественно было предположить, что они сплотятся и выступят единым фронтом с целью свержения нового режима.
Я никогда не слышала, что думает об этих мародерских делах Пьер. Когда мы бывали в Ле-Мане, речь о них никогда не заходила, ведь у него всегда было достаточно собственных новостей, которыми он жаждал поделиться. Пьер сделался ревностным членом организации, носившей название 'Club des Minimes'[30]. Это был филиал 'Якобинского клуба' в Париже, знаменитого своими прогрессивными взглядами. Он был образован теми депутатами Национального собрания, которые постоянно требовали дальнейших изменений конституции. Заседания 'Club des Mininmes' зачастую проходили весьма бурно, а на одном из них в конце девяносто первого года Пьер поднялся со своего места и произнес страстную речь, направленную против трехсот священнослужителей и такого же количества экс-дворян в Ле-Мане, которые – он был готов в этом поклясться, делали все возможное, чтобы расправиться с революцией.
Все это я узнала от Эдме, которая приезжала к нам в Шен-Бидо погостить.
– Это я ему рассказала, – говорила сестра. – Жена одного из наших клиентов, мадам Фулар, явилась ко мне и пожаловалась, что когда она пришла на исповедь, священник велел ей использовать свое влияние на мужа, с тем чтобы он не вступал в 'Club des Mininmes'. Если она этого не сделает, он не даст ей отпущения грехов.
Я не могла поверить, что священник может решиться на такое дело, однако Эдме уверила меня, что это не единичный случай; то же самое она слышала и от других женщин.
– Ле-Ман заражен отвратительным реакционным духом, – говорила моя сестра, – и я считаю, что виноваты в этом офицеры шартрского драгунского полка. В моем старом доме в Сен-Винсенском аббатстве поставили на постой одного бригадира, и он мне рассказал, что офицеры запрещают драгунам брататься с национальными гвардейцами. Пьер со мной согласен. 'Club des Minimes' считает, как он говорит, что пора совсем избавиться от этого полка. Драгуны сослужили свою службу, к тому же у тамошних офицеров слишком много родственников, которые эмигрировали из Франции, бежали к принцу де Конде в Кобленц.
Принц де Конде, двоюродный брат короля, вместе с графом д'Артуа находился в Пруссии и пытался создать из эмигрантов, которые за ним последовали, добровольческую армию, а потом с помощью герцога Брауншвейгского вторгнуться во Францию и свергнуть новый режим.
От Робера мы не имели никаких известий в течение нескольких месяцев, и я очень боялась, что он, подобно многим другим, уехал из Англии и направился в Кобленц. Находясь в непосредственном общении с реакционерами, которые спят и видят, как бы восстановить свое положение, он, конечно же, заразился их идеями и ничего не знает о том, что уже сделано у нас для блага страны.
Всякий раз, как мы встречались с Пьером, он, прежде чем меня обнять, вопросительно смотрел на меня, а я только качала головой. Ни он, ни я не говорили ни слова, пока не оставались наедине. На нашей семье лежало позорное клеймо: среди нас был эмигрант.
Между тем Эдме была права, говоря, что в Ле-Мане существуют реакционные силы. Это легко можно было заметить в театре – нам говорили, что то же самое происходит и в Париже: когда по ходу пьесы упоминались свобода, равенство и братство, все патриоты, присутствующие в зале, начинали громко аплодировать, когда же, наоборот, речь заходила о верности трону или о принцах, привественные крики и аплодисменты раздавались со стороны тех, кто считал, что наши собственные король и королева подвергаются в Париже притеснениям.
В самом начале декабря девяносто первого года я решила поехать к Пьеру погостить. Это было в то время, когда Мишель купил свой участок церковной земли за Мондубло, поэтому ни он, ни Фрнасуа не могли сопровождать меня в Ле-Ман. Я приехала в понедельник, а на следующий день Пьер и Эдме явились домой к обеду в страшном возбуждении оттого. что услыхали о событиях, произошедших накануне в Театре комедии. Оркестр драгунских офицеров, в сопровождении которого шел спектакль, отказался играть популярную в то время песню 'Ca ira'[31], несмотря на то, что этого
