Я вышла из дома и постояла в саду. В этом году был хороший урожай яблок, и наши старые деревья сгибались под тяжестью плодов. К одному из деревьев была прислонена лестница, а рядом стояла корзина, наполовину наполненная яблоками. В матушкины времена небольшой сарайчик в дальнем конце сада, где хранились яблоки, бывал всегда полон, и фрукты, предназначенные для еды, сортировались в строгом порядке, так что наиболее стойкие сорта подавались к столу уже тогда, когда созревали яблоки нового урожая.
Шен-Бидо был моим домом в течение более чем восемнадцати лет. Я приехала сюда вместе с родителями, братьями и сестрой, когда мне было пятнадцать лет. Здесь началась моя семейная жизнь. И вот теперь, когда приближается тридцать первый день моего рождения – он наступит всего через несколько дней после того, как истечет срок арендного договора на Шен-Бидо, – я должна готовиться к тому, чтобы собрать и упаковать все наше имущество и распрощаться со старым домом навсегда. Я стояла в саду, слезы щипали мне глаза, и вдруг кто-то тихо подошел ко мне сзади и обнял меня. Это был мой брат Мишель.
– Не грусти, – сказал он. – Мы хорошо здесь пожили. А прекрасное никогда не длится вечно. Я уже давно это усвоил.
– Мы были так счастливы здесь все трое, – сказала я, – хотя я иногда и портила вам жизнь своей ревностью.
– Я никогда этого не замечал, – ответил он.
Я подумала о том, сколько, должно быть, приходилось молча переносить моему мужу только для того, чтобы не огорчать своего друга. Как странно у мужчин проявляется преданность.
– Может быть, – сказала я, – когда наступит более спокойное время и дела пойдут лучше, мы снова сможем работать вместе.
Мишель покачал головой.
– Нет, Софи, – сказал он. – Раз уж мы решили р-растаться, п-пусть так оно и б-будет. Франсуа скоро обоснуется либо в Мондубло, либо в Ги де Лоне. Он п-поможет тебе растить детей. А я одинокий волк, всегда был таким. Б-было бы, наверное, лучше, если бы меня подстрелил какой-нибудь вандеец. Наши ребята п-похоронили бы меня как героя.
Мне было понятно, почему он испытывает такую горечь. Ему было тридцать семь лет, лучшая часть жизни была уже позади. Он был стеклодув, другого ремесла не знал. Всей душой он отдался революции, но его сподвижники-революционеры покинули его, и теперь он чувствовал себя никому не нужным. Мне трудно было себе представить, что в Вандоме его ожидает счастливое будущее.
Когда настало время уезжать, я уехала первой, раньше всех. Мне было бы невыносимо видеть пустой, лишенный вещей, дом. Кое-что из мебели отправили прямо в Ги де Лоне, с тем чтобы люди, которым мы сдали дом, хранили ее до того времени, когда мы там поселимся. Остальное мы отдали Пьеру. Прощаясь с нашими людьми, я как бы прощалась со своей юностью, с той частью моей жизни, которая закрывалась навсегда. Те семьи, что были постарше, грустили при расставании со мной, остальным же это было, по- видимому, безразлично. Они смогут заработать себе на жизнь и при новом хозяине – это был какой-то родственник владельца Монмирайля, – и для них не имело никакого значения, кто будет жить в господском доме.
Когда я выезжала со двора, держа на руках мою малютку, я оглянулась через плечо, чтобы помахать рукой Франсуа и Мишелю. Последнее, что я увидела, была уходящая в небо труба нашей стекловарни и облачко дыма над ней. Вот, подумала я, и конец нашей семьи – Бюссоны, отец и сыновья, больше не существуют. Традиция нарушена. Тому, что создал в свое время мой отец, наступил конец. Мои сыновья, если мне будет суждено их родить, будут носить фамилию Дюваль, у них будет другая профессия и жить они будут в другое время. Мишель никогда не женится. Сыновья Пьера, воспитанные кое-как, не получающие никакого образования, вряд ли станут заниматься стекольным делом. Это искусство будет утрачено, мастерство, которое отец завещал своим сыновьям, пропадет втуне. Я вспомнила нашего эмигранта Робера, теперь уже чужестранца. Жив ли он или уже умер, родила ли ему детей его вторая жена?
Моя дочь Зоэ погладила меня по лицу и засмеялась. Я закрыла дверь в прошлое, обратив взор в будущее и с тяжелым сердцем стала думать о доме в Мондубло, который не станет моим домом.
Прошел почти год, прежде чем мы четверо – Пьер, Мишель, Эдме и я снова собрались вместе, однако на этот раз это была не веселая встреча, ибо соединило нас общее горе.
Пятого брюмера третьего года – или двадцать шестого октября тысяча семьсот девяносто пятого по старому календарю – мы сидели за обедом Франсуа, мой деверь и я с Зоэ, которая занимала уже более достойное положение за столом: сидела на своем высоком стульчике; мой малютка-сын, Пьер-Франсуа, спал в своей колыбельке наверху, – как вдруг раздался звон дверного колокольчика и послышались какие-то голоса. Франсуа встал, чтобы узнать, в чем дело. Через несколько минут он вернулся и печально посмотрел на меня.
– Приехал Марион, – сказал он. – Из Сен-Кристофа. – Марион был крестьянин, которого матушка нанимала для работы на ферме и на полях в л'Антиньере. Он приехал вместе с сыном. Я сразу же обо всем догадалась, это было худшее, что могло со мной случиться; мне показалось, что ледяная рука схватила меня за сердце.
– Она умерла, – сказала я.
Франсуа сразу же подошел ко мне и обнял меня.
– Да, – сказал он. – Это случилось вчера, внезапно. Она ехала в шарабане из Сен-Кристофа в л'Антиньер, чтобы закрыть дом на зиму, за кучера у нее был молодой Марион, и как раз когда они сворачивали с дороги к ферме, она вдруг упала. Молодой Марион позвал отца, они вдвоем перенесли ее в дом и положили на кровать. Она жаловалась на ужасные боли в животе, и ее стошнило. Марион послал сына за врачом в Сен-Патерн, но мальчик только успел выйти из дома, как она умерла.
Одна, никого при ней не было, кроме этого крестьянина. Никого из нас. Зная матушкин характер, я могла предположить, как все это было. Она, наверное, почувствовала себя плохо еще раньше, утром, но никому ничего не сказала. Решила, должно быть, следовать установленному порядку и закрыть дом на ферме ранней осенью, с тем чтобы провести зимние месяцы в другом своем доме, в Сен-Кристофе – в девяносто втором году, когда святые вышли из моды, его переименовали в Рабриант. И вот она отправилась на ферму, чтобы привести там все в порядок.
Шок притупил все мои чувства, я еще не могла плакать. Я направилась в кухню, где кормили обедом молодого Мариона, и стала его расспрашивать.
– Да, – подтвердил он, – гражданка Бюссон была бледна, когда мы выехали из деревни, однако ее никак нельзя было уговорить остаться дома и не ехать в л'Антиньер. Она говорила, что обязательно должна все осмотреть хотя бы еще раз, прежде чем наступит зима. Она была упряма, вы же знаете. Я уж потом говорил отцу: она словно бы знала.
Да, подумала я. Внутреннее чувство подсказывало ей, что это будет в последний раз. Однако это внутреннее чувство пришло слишком поздно. У нее не оставалось времени на то, чтобы еще раз посмотреть на ферму – только на то, чтобы умереть в своей постели.
Молодой Марион сказал нам, что будет вскрытие. Муниципальный врач нашей округи должен был прибыть в течение дня, чтобы установить причину смерти.
Уже наступил вечер, и было слишком поздно ехать в Сен-Кристоф. Мы решили сообщить о смерти матушки Пьеру и Эдме в Ле-Ман и выехать с утра на следующий день. Молодой Марион сказал нам, что кто-то уже поехал в Вандом, чтобы навестить Мишеля.
Был прекрасный теплый день золотой осени – такие иногда случаются в конце октября, – когда мы все четверо собрались в л'Антиньере. Завтра небо покроется облаками, с запада подует ветер, принеся с собой дождь, срывая с деревьев последние листья, как ему и полагается, так что вся природа вокруг нас станет мрачной и унылой. Сегодня же воздух был напоен сладостной негой, и выкрашенный в желтую краску домик в изгибе холма золотился в лучах заходящего солнца.
Был именно такой день, какие любила матушка. Я стояла на взгорке, над самым подворьем фермы, в том самом месте, где, по словам Мариона, матушке стало плохо, и у меня было странное чувство, что она здесь, со мной, держит меня за руку, как бывало в детстве. Смерть, вместо того, чтобы разорвать все связи, сделала родственные чувства еще крепче.
В доме нас ожидал доктор, рядом с ним стоял Мишель. Брат сильно побледнел и похудел с тех пор, как уехал из Шен-Бидо. Вскоре к нам присоединились Пьер и Эдме, и сестра, которая не проронила ни слезинки
