комиссаром. Он хочет добиться возвращения робеспьеровской конституции девяносто третьего года и покончить с шуанами и всякого рода умеренными. Я его знаю.
Я заметила, как заблестели глаза Эдме. Робеспьер был ее богом, а констиутция, принятая в девяносто третьем году, – ее требником.
– Он собирается издавать в Вандоме газету, – продолжал Мишель, – под названием 'L'Echo des Hommes Libres'[39]. В ней будет сотрудничать Бабеф, один из экстремистов. Он считает, что все богатства, всю собственность надо разделить поровну. Некоторые называют его 'коммунистом'. Это похоже на новую религию, которую я готов исповедовать.
Он подошел к Эдме и протянул к ней руки.
– Поедем в Вандом, Эме, – сказал он, называя ее ласковым именем наших детских дней. – Б-будем жить вместе, соединим наши наследства и будем работать во имя революции. Пусть меня называют террористом, экстремистом или п-проклятым якобинцем. Я всегда им был, им и останусь.
– Я тоже, – сказала Эдме.
Они рассмеялись и обнялись, совсем как в детстве.
– Удивительное д-дело, – сказал Мишель, оборачиваясь ко мне. – Это, наверное, потому, что я всю жизнь жил в маленьком обособленном мирке, но я теряюсь, если вокруг меня нет моих друзей. Если Эдме поедет со мной в Вандом, мне б-будет казаться, что я снова живу на сткеловарне.
Я радовалась за них. Будущее, которое, казалось, не сулило им ничего радостного, обрело какой-то смысл. Странно, что смерть матушки сблизила брата и сестру, двух одиноких людей, которые больше всех остальных были похожи на отца.
– А если у нас ничего не получится с политикой, – сказала Эдме, – снова возьмем в аренду стекловарню и станем партнерами. Я вполне могу делать мужскую работу. Спроси у Пьера.
– Я и сам это знаю, – ревниво отозвался Мишель. – Мне н-не нужно никого спрашивать.
Он нахмурился, словно ему внезапно пришла в голову какая-то мысль. Бог знает, в каких глубинах его существа возникло новое предложение.
– Мы могли бы взять в аренду стеклозавод в Ружемоне, – сказал он, – и восстановить его во всем его прежнем величии. Не для себя, конечно, мы стали бы делить все доходы с рабочими.
Он не назвал Брюлоннери, Шериньи и даже Ла Пьер. Он выбрал Ружемон, стекловарню, на которой его брат Робер потерпел свое первое банкротство. И я поняла, что Мишель еще раз пытается, сам не зная, почему, искупить вину своего брата.
– Решено, – повторил он. – Если в наших сотоварищах по политике мы не найдем того, что ищем, берем Ружемон, вступаем в партнерство и начинаем там работать.
Время показало, что дело было совсем не в сотоварищах, а в том, что пораженная коррупцией Директория отнюдь не разделяла их идей о народовластии и имущественном равноправии, настолько, что через полтора года Гракх Бабеф, их автор, был приговорен к смертной казни, а редактор 'L'Echo des Hommes Libres' заключен в тюрьму.
Я до сих пор не знаю, как Мишелю и Эдме удалось избежать тюремного заключения. Всему Вандому было прекрасно известно, что они тесно связаны с Гесином и его сообщниками. Что же касается нас с Франсуа, то мы больше думали о своей все растущей семье и старались держаться подальше от политики, не желая подвергаться риску ради безнадежного дела.
В тысяча семьсот девяносто девятом году мы поселились в Ге де Лане, неподалеку от Вибрейе; это случилось вскоре после государственного переворота в Париже, в результате которого Бонапарт был назначен Первым Консулом. В том же году Мишель и Эдме, соединив свои капиталы, полученные в наследство от матушки, взяли в аренду Ружемон в качестве равноправных партнеров.
Этот проект с самого начала был обречен на неудачу, и все мы прекрасно это понимали. Пьер, обосновавшийся в Сен-Кристофе со своим выводком сыновей, который наконец-то пополнился только что родившейся дочерью, получившей имя Пивион-Белль-де-Нюи[40], – только Пьер мог придумать такое имя, – предупреждал их обоих, что восстановить завод таких размеров и в таком разрушенном состоянии, как Ружемон, невозможно без привлечения достаточно крупных капиталовложений.
Мишель и Эдме не хотели его слушать, как, впрочем, и никого другого. Они мечтали о стеклозаводе, которым рабочие владели бы наравне с предпринимателями, имея равную с ними долю доходов, и пытались осуществить свою мечту в течение трех лет, и только в марте тысяча восемьсот второго года вынуждены были от нее отказаться. Подобно всем другим идеалистическим концепциям и до и после них, вроде, например, самой революции с ее идеями равенства и братской любви, эта затея оказалась несостоятельной, как только ее попытались воплотить в жизнь.
– Сам разорился и сестру свою разорил, – заметил мой муж Франсуа, который теперь был мэром Вибрейе и отцом двух сыновей: Пьера-Франсуа и Альфонса-Сиприена, не считая нашей дочери Зоэ. – Мишелю придется теперь служить, найти место управляющего на какой-нибудь небольшой стекловарне, а Эдме либо останется с ним, чтобы вести его хозяйство, либо вернется в Сен-Кристоф и будет жить на своей крошечной ферме. Они поставили на карту все, что было, и теперь у них не осталось ни будущего, ни состояния.
Франсуа преуспевал в жизни, в то время как они потерпели поражение. Мы с ним жили в полном довольстве, радуясь на подрастающих детей, и все-таки было в этой обеспеченности и покое что-то, что порой заставляло меня стыдиться.
Через несколько месяцев после того, как Первый Консул подписал Амьенский мир, положивший конец войне между Францией и Англией, я была в нашем саду вместе с детьми, наблюдая за тем, как под окнами гостиной разбивают клумбу. Вдруг ко мне подбежал мой старший сын Пьер-Франсуа вместе с сестрой и сказал, что у калитки стоит какой-то человек и спрашивает мадам Дюваль.
– Что за человек? – спросила я.
На дорогах все еще иногда встречались бродяги, дезертиры из остатков шуанской армии, а мы жили в некотором отдалении от Вибрейе, и я не любила, когда в отсутствие мужа около дома оказывались чужие люди.
Зоэ, которой было уже девять лет, вмешалась в разговор:
– Сразу видно, что это не нищий, маменька, – сказала она. – Когда он со мной разговаривал, то снял шляпу и поклонился.
Наш садовник находился неподалеку, его всегда можно было кликнуть, и я пошла по дорожке в сопровождении детей.
Незнакомец был высок и худ, платье висело на нем, словно он похудел в результате тяжелой болезни. Покрой костюма выдавал в нем иностранца, так же, как и башмаки с квадратными носами. Глаза были скрыты под очками, а слишком яркий оттенок рыжеватых волос говорил о том, что цвет этот искусственный. Посмотрев на саквояж, стоявший у его ног, я решила, что это бродячий торговец, который будет меня уговаривать купить свой товар.
– Прошу прощения, – сказала я, пытаясь принять строгий вид, чтобы поскорее его спровадить, – но у нас уже есть все необходимое…
– Я очень этому рад, – ответил он, – ибо я не могу вам ничего предложить. У меня в саквояже только чистая рубашка и батюшкин кубок. Я сохранил его в целости.
Он снял очки и протянул ко мне руки.
– Я же говорил, что никогда тебя не забуду, Софи, – сказал он. – Я вернулся домой, к тебе, как и обещал.
Это был мой брат Робер.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ ЭМИГРАНТ
Первый удар, как рассказывал Робер, постиг их примерно через пять месяцев после того, как они
