за то время, что мы с ним не виделись, но окреп, раздался в плечах и даже пополнел видимо, солдатский рацион пошел ему на пользу. Ему очень шла форма, правда, она казалась тяжеловатой, и он чувствовал себя несколько стесненно. Я подумала о том, как он не похож на своего отца – Робер, когда служил в полку аркебузьеров, гораздо больше интересовался покроем своего мундира, чем самой службой.
Он стоял у дверей, бледный, без тени улыбки на лице, а я задавала себе вопрос: кто из них страдает больше – Жак, который смотрел на своего старого отца, нервно теребящего в руках очки, или Робер при виде враждебно настроенного сына.
– Ты ведь не забыл меня, правда? – спросил, наконец, Робер, заставив себя улыбнуться.
– Нет, – коротко отрезал Жак. – А было бы, наверное, лучше, если бы забыл.
Пьер сделал мне знак, приглашая выйти из комнаты.
– Пойдем, Софи, – сказал он. – Пусть они побудут вдвоем.
Я уже направилась к двери, но Жак поднял руку.
– Нет, дядя, – сказал он. – Не уходите. И вы тоже, тетя Софи. Я предпочитаю, чтобы вы остались. Мне нечего сказать этому человеку.
Лучше бы уж он подошел и ударил отца по лицу, это было бы не так жестоко. Глаза Робера были полны мучительной боли – он не мог поверить своим ушам, – но потом понял, что потерпел полное поражение. Тем не менее он сделал последнюю попытку выйти из положения.
– Полно, мой мальчик, – сказал он. – Сейчас не время разыгрывать драму. Ты славный юноша, я горжусь тобой. Подойди же, пожми руку своему старому отцу, который любил тебя все эти годы.
Пьер положил руку на плечо племянника, но тот стряхнул ее.
– Простите меня, дядя, – сказал он. – Я сделал то, о чем вы меня просили, вошел в комнату. Он видит, что я существую. А теперь я хотел бы пойти и повидаться с тетей Мари и ребятами.
Он повернулся на каблуках, но Пьер загородил ему дорогу.
– Жак, – тихо сказал он. – Неужели в тебе нет ни капли жалости?
Жак резко обернулся и посмотрел на всех нас по очереди.
– Жалости? – повторил он. – Почему я должен его жалеть? Он ведь меня не пожалел четырнадцать лет тому назад, когда бросил меня. Он думал только о том, чтобы поскорее убраться из страны, спасая собственную шкуру. А теперь, когда объявили амнистию, решил, что можно и вернуться. Ну, это его дело, я только не понимаю, как у него хватило наглости это сделать. Можете жалеть его, если угодно, я же могу его только презирать.
Как плохо, когда видишь прошлое так же ясно и отчетливо, как и настоящее, когда хранишь в памяти картины, такие же яркие, как в тот день, когда они происходили. Я вижу себя в л'Антиньере, я сижу в шарабане, собираясь ехать домой, а рядом с коляской стоит Жак, загорелый малыш в синем костюмчике, он целует своего папу и машет ему на прощанье рукой.
– Ну, довольно, – спокойно сказал Робер. – Пусть он уходит.
Пьер отошел в сторону, и Жак вышел из комнаты. Я слышала, как Белль-де-Нюи позвала его с лестницы, потом что-то говорили мальчики и возбужденно лаяли собаки. Дети забрали его в свой мир, и мы, старшее поколение, остались одни.
– Этого я и боялся, – сказал Пьер, обращаясь то ли к Роберу, то ли ко мне, я так и не поняла. Словно в глубокой задумчивости, он повторил еще раз: – Этого я и боялся.
Робер тут же ушел наверх и заперся в своей комнате. Он оставался там до тех пор, пока Жаку не настало время снова садиться в дилижанс. Тогда он встал на площадке лестницы в надежде на то, что сын смягчится и придет сказать ему до свидания. Мы умоляли об этом Жака, но он был тверд. Ни Пьер, ни Мари, ни я не могли заставить его изменить свое решение. Весь час своего отпуска он провел с двоюродными братьями в старой детской комнате наверху, рассказывая им, как мы узнали впоследствии, о том, как ему служится в армии, и, судя по смеху, который слышался сверху, он изображал жизнь новобранца с достаточным юмором. Он не сказал ни одного слова об отце, и все остальные, следуя его примеру, тоже не касались этой темы.
Когда, расцеловавшись со всеми нами, он отправился к дилижансу в сопровождении Пьера-Франсуа и Жозефа, и мы услышали, как за ними хлопнула входная дверь, наверху, словно эхо, раздался такой же звук. Это Робер, ждавший до последней минуты, захлопнул дверь в свою комнату.
В этот вечер я открыла тайну Робера, рассказав Пьеру о его семье, оставленной в Англии. Он выслушал всю эту некрасивую историю, не сказав ни слова, а когда я закончила, поблагодарил меня за то, что я ему ее рассказала.
– Ничего другого не остается, – сказал он, – как привезти сюда его жену и детей. Неважно, кто за ними поедет, он или я. Но если этого не сделать, он пропадет, после того, что сегодня сделал Жак.
Для меня было большим облегчением разделить ответственность с Пьером. Мы долго разговаривали, обсуждая различные дела, необходимые для того, чтобы переправить жену и детей Робера из Англии во Францию. Она считала себя вдовой и, вероятно, получала какое-нибудь вспомоществование от английских властей. Там никто не должен знать, что Робер вовсе не умер, потому что если все откроется, его ожидает суровое наказание, я была почти в этом уверена. Пьер, несмотря на всю свою образованность в области юриспруденции, не знал, в чем могло заключаться это наказание и как оно могло быть применено. Это мошенничество носило весьма специфический характер, и ему придется очень осторожно навести справки у своих друзей-юристов.
– Мне кажется, – сказала я, – что лучше всего было бы написать Мари-Франсуазе письмо – это может сделать кто-нибудь из нас, – и предложить ей приехать сюда и поселиться у нас. Мы можем сказать, что здесь ее ожидает наследство, оставленное Робером.
– А если она не захочет приехать? – возразил Пьер. – Что тогда? Может быть, она предпочитает жить в Лондоне вместе с эмигрантами, которые не хотят возвращаться домой. Лучше уж поехать туда и попробовать ее уговорить. Как только она узнает, что Робер жив, она, конечно же, согласится приехать, в этом нет никакого сомнения.
Я вспомнила о том, что рассказывал мне Робер о своей жене, о том, что, когда он находился в тюрьме, Мари-Франсуаза обратилась к религии и сделалась очень набожной. Вполне возможно, что она сочтет грехом умолчание об обмане и пожелает рассказать о нем аббата Каррону, который был к ней так добр.
Этим проблемам не было конца, однако я понимала, что Пьер прав. Единственным способом исправить зло, причиненное Робером его второй семье и Жаку, было немедленное возвращение к жене и детям. Он дважды совершил одно и то же преступление. Именно так обстояло дело, иными словами не скажешь. К чувству вины за первое преступление должно было присоединиться чувство вины за второе, а когда это случится… Пьер выразительно посмотрел на меня.
– Чего ты боишься? – спросила я его.
– Я боюсь, как бы он не покончил с собой, – отвечал Пьер.
Он пошел наверх к Роберу и оставался у него в течение долгого времени. Вернувшись, он сказал мне, что Робер согласился сделать все, что мы найдем нужным. Жак для него потерян и, несомненно, навсегда. Робер понимал, какой жестокий удар он нанес впечатлительному юноше. Мысль о том, что для него не потеряна надежда соединиться с детьми, оставленными в Англии, может стать для него спасительной.
– Ты можешь отложить на несколько дней свое возвращение домой? спросил Пьер.
Я ответила, что могу. Мое семейство вполне можно было оставить на Шарлотту, племянницу нашей милой мадам Верделе, которая служила у нас кухаркой в Шен-Бидо.
– В таком случае, – сказал Пьер, – я завтра поеду в Париж и узнаю, какие существуют возможности поездки в Англию – все равно, кто из нас поедет, он сам или я. А ты тем временем побудь здесь с Робером. Не выпускай его из вида.
Пьер уехал на следующий день, еще до того, как Робер встал с постели, а я делала то, что мне поручил Пьер: вместе с мальчиками и Белль-де-Нюи составляла компанию Роберу.
Он вел себя странно, был непохож на себя: молча бродил по дому с покаянным видом, и за двадцать четыре часа, прошедшие с отъезда Жака, превратился в настоящего старика.
Он был глубоко потрясен, причем были ранены не только его чувства, он был уязвлен в своем самоуважении. За те несколько часов, что он провел в своей комнате после разговора с Пьером, он, наверное, понял, наконец, что произошло за последние несколько лет. Он понял, что такое клеймо
