А еще у них ножи на деревянных предлинных ручках, и луки, и копья. Словом, вояки. Собаки их сердитые, да и сами хороши, чуть поссорятся, тотчас давай стрелять из луков. Вроде барина, которого по милости Нила карачун взял. Тот стрелялся из пистолетов с соседом, страшнее. Но и стрела в пузо очень нехорошо. Стрела… Все здесь чудно для русского человека!
Житие этих людей странное — кожаные чумы, скитания, едят сырую рыбу, младенцев возят в корчажках, присыпав тертыми гнилушками. И сосать им дают не жвачку в тряпочке, а кусок сырого мяса.
Но прошел страх, понравились Нилу лесные люди. Зовутся эвены, уважают собак. Правильные люди, стариков слушают. И одежда хорошая, меховая. Легкая и удобная в тепло и мороз. А свыкнешься, то и рыба сырая, если мороженая, вкусом коровье мясо напоминает.
Привык Нил, ел и сырое и сушеное мясо.
Ел лесные саранки и ягоды, грибы, что растут здесь, чистые, ровно детки, без единого червяка. Эвены их есть не желают. Друг — тоже. Нил варил их себе одному.
Но что за еда в одиночестве?.. Без соли?..
Не будь Друга, сошелся бы Нил с шаманом. Очень был умственный мужик. К Нилу ходил, о травках лекарственных разговаривал. Но действовал он больше камланием — страхом вышибал хвори!
Нил посмеивался: не так, не так надо. Но и завидовал: работы пустяк, а платят хорошо, оленей, шкуры дают.
Да и лечить хотелось Нилу, привык… Об этом говорил с Другом. И — помогло несчастье. Шаман, леча девицу, полез в дымовую отдушину изображать злого духа и упал оттуда. Он сломал ноги и отшиб печенку. Нил лечил его, и шаман, помирая, велел старикам считать Нила шаманом.
Друг тоже нашептывал.
Теперь колотил в бубен и плясал Нил, после давал пить хворым травяные настои. Когда эвены потребовали полетов Нила за духами и лазанья в дымоход, Нил поговорил с Другом. И теперь Нил бил в бубен, а плясал и головы задуривал Друг.
Появились олени, тридцать, пришлось принять на себя грех, женился — хозяйство! Взял старуху, чтобы все умела. Но сам жил с Другом в отдельном чуме.
Совсем хорошая жизнь, кабы не комары. Стойбище росло, ребятишки были здоровые.
От такой удачной жизни надо бы с Другом петь песни. (Друг умный, он быстро научится петь.) Но и горевал Нил: шаманство — бесовское действо!
Отказаться?.. Но шаман его просил — пляши!.. И правда, отчего не сплясать, ежели добрые люди требуют? Но это дело обманное… А почему и не обмануть человека, если ему этого хочется?.. Друг утверждал, что так всем будет лучше.
Шаман… Сам он верил и не верил в бубен. Спросил его как-то Нил, а тот отвечал ему так:
— Мы не верим, мы боимся.
— Чего?
— Тайгу боимся, амикана (медведя), плохих людей.
Понятно. Как не бояться: тайга!.. Страшновато, хотя и не каторга. А если разобраться, то вообще жить временами не худо — еда имеется, Друг есть. И какой!
Учился Нил выть и в бубен бить. Друг во вкус вошел — летал, плясал, даже чудеса творил. Так, по малости: то зуб кому из железа поставит, то стекло в глаз сунет — и все видно.
Дело пошло. Нилу сделали парку из соболя, упряжь бисером расшили. Но главное — удалось построить передвижную баньку. Друг придумал сделать ее разборной. Воду грели в корчаге. Нил мылся и даже парился.
И все же страшное это камланье, особенно последнее. Чум большой, в нем очаг и все, что положено. Урке, вход.
И дымоход широкий, будто окно. Принесли больного Ильнеаута, что в воду зимой угодил. Теперь он чах, один скелет остался. А хороший охотник. И хотя не страшно за жену и детей: их сообща прокормят, но все равно жаль охотника. Жинка ему иглой грудь вышивала — лечила, — брусники давала. Не помогло, травы тоже не помогли.
Нил к нему приходил и спрашивал, что и где болит. Друг велел ухом слушать — и Нил слушал: хрипела грудь. Чахотка!
Надо плясать.
Собрался весь род — сидят ветхие старики, лежит хворый. Дрожит, ему страшно.
Что же, от хорошего камланья, бывает, и помирают люди — у шамана случалось. И бьет в бубен Нил, страшно Друг пляшет. Будто огонь!
Нил в тугой бубен колотит, скачет. Друг пускает то искры, то дым. То обернется медведем, то сажей мажет всех подряд.
Здорово работали оба. Только знает Нил: здесь камланье и травы не годятся, надежда в другом: вскакивает Друг прямо в больного, в нем исчезает, начинает болезнь вытягивать. Невозможно понять как, но вытягивает. Из него вот простуду вытянул. Большое это чудо (было и другое).
Нил притворяется, что Друг — это Злой Дух. Теперь он Друга будет выгонять. Час бьет в бубен, второй, третий… Больной глаза закатил, а в нем Друг ходит и лечит, ходит и лечит.
Третий час… Нил совсем обессилел, дыханье заходится. Наконец выходит Друг, а с ним болезнь. Хотя человек еще этого не знает. Друг очень усталый. Вылетая, он дает круг, пускает дым — и фьюить в дымоход. Нет Друга!.. Исчез Злой Дух!.. «А вдруг совсем?» — пугается Нил.
Но Друг ждет в чуме. Оба они устали.
— Выздоровеет? — спрашивает Нил, и Друг отвечает, что в этом уверен. — Жить будет? — суматошится Нил.
— Бу-удет… бу-удет… — уверяет Друг.
— Верно говоришь?
Другу надо верить, он может явить чудо. Это и смущает Нила, и пугает немного. А чудо уже было, являл его Друг, все его видели. И не зря есть большой кусок тайги, куда эвены ни ногой. А почему?.. Шибко непонятное место, говорят они. Духи бродят, мол, а понять, добрые они или злые, невозможно.
Так было — их совсем недавно приняли к себе эвены. Совсем рядом с ними аргишили хукочары, что по-русски означает «топорики». Почему? Да выменяли у купца много топориков, а их бойцы-сонинги ими драться научились.
Сонинг, он такой, с детства к вооруженной драке приучен, с ним лучше не связываться. А тут еще род хукочаров сердитый, да помер у них кто-то быстрой смертью. И выходит, его убили наговором, так порешили хукочарские старики.
Нил как раз бродил около реки и закидывал удочку с костяным крючком. Он уже надергал бойких рыб, ранее им невиданных. И тут послышались крики.
Нил, открыв рот, увидел — из леса на берег вывалило множество оленей, а на них сонинги с луками и копьями. Иные, топориками размахивая, кричат.
И все нарядные, будто на праздник вывалили. А князец их аж подпрыгивает на своем учуге, Нилову стойбищу кулаком грозит. (До него рукой подать, только брод отыскать.)
— Ну, быть беде, — прошептал Нил. Он пересчитал хукочаров — тех было вдвое больше, и Нил поправился: — Быть великой беде…
Вот уже и стрелы полетывают с берега на берег.
Быть великой крови! И сердце Нила, пчеловода и лекаря, екнуло. Он побежал к чуму, как летел к барину.
— Беда-а… беда-а-а… Друг, помоги!
Нил влетел в свой чум. Увидел: Друг, очень недовольный, раскачивается в берестяной коробочке. Подвесил ее и качается. Он отказался вмешиваться. Нил просил его, на колени становился (а как орали хукочары, отыскавшие наконец брод…). Тогда Нил схватил валявшийся шестик и хотел бежать с ним.
— Разниму!
Тут Друг и швырнул какую-то блестящую штучку, нажал и бросил. Все затряслось вокруг. Нил упал и пополз к выходу. Теперь дрожал и пел сам воздух, будто громаднейший рой пчел ревел.
Нил вышел — и обомлел, Друг их накрыл радужной какой-то штукой. Накрыл сверху, как барин
