Они били по глазным нервам. Старику хотелось закричать, чтобы робот перестал. Он испугался своего желания крикнуть, потому что увидел Его в переплетении стеблей, все время шевелящихся. Он растет и становится выше, напрягается. И видно, что ему сладко это напряжение.
Дождь перестал. И тотчас, громко щелкнув, словно вдруг о чем-то догадавшийся человек — пальцами: «Эх, вот как надо было все сделать!», вылезла из шевелящегося цветочная головка. Она пахла чем-то сладким, корицей, что ли?.. И тотчас порхающие огни кинулись к цветочной головке и свили вокруг нее мерцающий круг, вращающееся кольцо.
Быстрее, быстрее… И это уже не цветок, а трепещет и балансирует на стебле зелеными крыльями фитах.
Старик молчал: свет вспышек измучил глаза, они слезились. Надо вытереть их. Но старик ждал — сейчас фитах взлетит вверх, будет сияющей красной звездочкой. Так взлетали вверх Андронников и Бенг, старина Бенг, сбежавший сюда на ракетной шлюпке и с тех пор исчезнувший. А ведь она не сгорела на подходе к планете.
…Фитах дергал лапками, желая взлететь. Но в нем что-то менялось. Затуманились крылья. А потом он умер и не упал. Фитах висел, легкая и странная тайна жизни.
Умер! Робот перестал моргать вспышками. Старик взял легонькое тельце, осторожно оторвал.
Фитах был в его ладони, мягкий, словно бумажный. Красное его свечение уходило.
Старик думал о том, что вот он, маленький и легонький, словно бумажный, но сколько тайн заключено в нем, их и не перечтешь и не угадаешь. Среди них и самая главная тайна для него, старика.
Что же случилось с Бенгом? Вот в чем вопрос. Андронников не беспокоил старика, он смог бы найтись в любом случае, в любом положении. А Бенг?.. Он вошел в этот мир, а стало быть, и в это бумажное легкое тельце.
Фитах лежал в ладони, не растение, не птица, а загадка.
Старик думал, что он счастливец — первым из людей проследил рождение фитаха и подержал его в руках.
А что из этого следует?
Старик дал фитаха роботу, и тот сунул его в банку с формалином. Вот и все. Теперь ученые исследуют его. И снова ничего не узнают.
Она такая, жизнь, ее можно изучать и исследовать и все же ни черта в ней не узнать.
Надо было устраиваться на ночлег: по небу уже неслась луна, а за ней желтой стаей неслись ее осколки. Ночлег… А где теперь «Фрам»?.. Следовало искать место посуше. Старик включил фонарик: перед ним выпирал земляной бугор, холм по-человечески. А по-здешнему? Неизвестно.
Умер фитах… Вот оно как происходит. Помешали фитаху взлететь он с роботом. Что стал бы делать этот фитах?.. Наверное, где-нибудь приземлился и дал начало новой прекрасной жизни, без старческих немощей. Но какой?
— Ты, говорят, привычка, жизнь? — говорил он. — Тогда я здорово привык к тебе. Ну, спать, спать.
И не заснул до утра.
Робот подсунул ему вздутое кресло, и старик сел, уперев локти в колена. Шла ночь. Все мерцало вокруг голубым пламенем.
Старик сидел, держа руки на коленях, и думал.
— Спасибо, — сказал он роботу, когда тот дал ему кружку кофе. — Пожалуй, я бы съел чего-нибудь свеженького, редиску или морковку, а потом мясного салата.
Робот повозился с синтезатором, а потом расставил тарелки. Он развел костер — знал, что старик любит огонь.
Старик глядел на еду, но есть ему не хотелось. Он ощущал в себе тяжесть, тянущую его вниз. Ожидая, пока остынет кофе, он стал думать о Бенге, оставившем ему короткую малопонятную записку. (Андронников был откровеннее, он говорил.)
Бенг исчез. И, только вспомнив до единого все последние его разговоры, старик понял все. Ему помог робот, милый железный паук, такой же работяга, как и земные пауки, что плетут сети и ловят дичь. Помог и вспомнить.
Земля — разная, чаще красного цвета из-за солей железа. Иногда бывает желтой, и лишь однажды он увидел голубую землю. Так увидел — его ракетная шлюпка низко прошла над синей равниной и опять поднялась к ракетному кораблю. Сесть они не решились, были сжаты графиком, но синеву земли все могли видеть на отснятом фильме.
…Трещал костер. Захотелось есть, но лениво как-то. Молодой аппетит, где ты? Ушел навсегда.
— Пожарь мясо, не хочу салат, — капризно сказал старик.
Робот стал возиться со сковородкой. Но и жареное синтетмясо старик есть не стал, поковырялся и отставил. Захотелось пить. Старик прислушался: под холмом журчал ручей. На слух он добрался до ручья, встал на колени.
Вода была холодной, но с привкусом ванили. Ничего, пить можно. Он долго пил воду, черпая ее ладошкой. Затем тяжело поднялся на холм и сидел, глядя на мерцание гаснущих углей. Вот синева в них, он вспоминал, где видел живой огонь… (не синее мерцание шкал). Пожалуй, он чаще видел тот огонь, что рвался из шлюзов двигателей.
Холодное коснулось его. Щупальца?
— Прошу спать, спать, — бормотал, легонько толкаясь, робот.
Старик было заупрямился, но программа сбережения его здоровья была вложена в робота еще на корабле, а тот бормотал:
— …спать… спать… спать…
Машину не переупрямишь. Старик вздохнул и пошел спать. Робот быстро превратил его кресло в матрас, над ним соорудил палатку. Старик зажмурился. И как всегда перед сном, в памяти его прошагали приятные и неприятные люди. Их было много в его жизни.
— А сколько мне лет? — спросил он, немного гордясь собой. — Робот?
— Двести двадцать один земной год три месяца восемь дней шесть часов пять секунд восемь терций.
— Спасибо. — «Подумать только, две сотни двадцать один год». Старик уснуть так и не сумел. Тоска, тоска. Робот ушел, и старик слышал то стук, то миганье вспышки — робот собирал образцы даже ночью.
Старик иногда вставал, поглядывал на звезды. Или шел к ручью и пил еще. Но снова возвращался и ложился, теперь уже в траву на спину, чтобы не очень ныла его поясница. И над ним тяжело горели звезды, вечные.
Старик задремал было. И вдруг снова крик, но теперь уже такой явственный, что старик сел с поднявшимися волосами.
Ему кричали:
— Я жду-у-у-у!.. Иди-и-и-и!..
Но теперь, когда ото сна голова его посвежела, он понял, что земля нетерпеливо звала его в себя. Он слышал такое от стариков, они говорили: это некие мозговые часы. Они включались? И старику остро, до крика: «Я иду, иду в тебя! Я буду в тебе!» — хотелось лечь и прижаться к земле, влажной и рыхлой, вмять в нее пальцы рук и ног, как у живогрибов, и войти, войти в нее.
— Я иду! — пробормотал он. — Я готов.
Земля, серая она или оранжевая, все равно земля. Предки копали ее, ненавидя и любя. Но есть еще один обряд, его нельзя забыть.
Он вынул из-под рубашки медальон и раскрыл его; Понюхал, потом вытряхнул землю — родную — в ладонь и растер, размял пальцами и посыпал ею голову. Затем он порылся в сумке и выпил жидкость из плоского свинцового флакончика. И лег на чужую оранжевую землю и даже застонал от сладости покоя: земля приняла его, как нежная женщина, она будет добра к нему, беспредельно добра.
— Я хитрый старик, — пробормотал он. И в этот момент выпитый состав стал жечь. Он жег язык и
