лозунга - реклама банка, на месте КГБ - бандиты, а все остальное - без изменений: предательство на месте предательства, дружба на месте дружбы. Разве что - с каждым годом места для дружбы все меньше, а для предательства - все больше. Если, конечно, верить рассказам однокурсников, ушедших в бизнес.
- Да, - кивнул Глеб, - реклама такая же ложь. Но я вот думаю: а что было бы, если бы мы проснулись - и там снова лозунг? Причем тот же.
- Заснули бы обратно, - пошутил Феликс.
- Нет, я серьезно, - не унимался Глеб. - Если бы мы проснулись в 1984 году, такие, как мы есть, со всем знанием о том, что будет в 1987-м или там в 1991-м. Что бы мы делали?
Я бы не стал так переживать из-за Карины, подумал Феликс. Учил бы английский в универе и вообще пошел бы на ВМиК. И надел бы гондон, перед тем как десять лет назад трахнуть Нинку по пьяни. Но вслух сказал:
- Когда у меня бабушка умерла в 1989-м, я бы не стал на оставшиеся от нее деньги покупать себе 'икстишку', уговорил бы родителей продать видак и телевизор и купил бы на все деньги квартиру в центре.
Если бы я тогда не был так пьян, продолжал Феликс про себя, не было бы Оленьки, а был бы только Никита. Нет, что я? Никиты тоже не было бы, да и меня бы здесь не было, а был бы я где-нибудь в Силиконовой Долине или, на худой конец, в каком-нибудь '1С'. Странно подумать: презерватив, надетый десять лет назад, лишил бы меня двух детей сразу. Словно одним актом зачатия я сделал сразу двух, с разницей в восемь лет.
- А я бы купил акций МММ, - сказал Глеб, - и продал бы их за неделю до краха. Если бы точную дату не забыл.
Внезапно Феликс вспомнил, как Никита бесконечно долго повторял с утра в прихожей: 'Пока папа! Пока папа! Пока папа!' - до тех пор, пока Нинка ему не наподдала. Он отошел от окна и сказал:
- На самом деле, я бы оставил все, как было.
- Ты не понял, - сказал Глеб, - я имею в виду, что ты в 1984 году был бы сегодняшний ты. Это не о том, как прожить жизнь заново, это о том, как прожить последние 12 лет другим человеком. Другого возраста, с другими знаниями.
- Я бы пришел к себе и дал пару советов, - ответил Феликс.
Я бы пошел и познакомился с Таней, подумал Глеб, но я был бы тогда старше ее, и все было бы по-другому. И две недели назад я не пустил бы Снежану на лестницу.
Июнь, 1984 год
В ночь после выпускного всем классом завалились к Емеле, которому родители до утра освободили большую квартиру. Все были немножко пьяны, взбудоражены после дискотеки. Для большинства это была первая ночь свободы, первая ночь, когда можно не спать до рассвета, первая ночь взрослой жизни, ночь, на которую возлагались смутные надежды.
Все пришли разодетые; мальчики - впервые в костюмах и пиджаках, немногочисленные девочки - в специально сшитых по такому случаю платьях. Еще до начала официальной церемонии Вольфсон и Феликс запалили возле гаражей костер из учебника литературы и сборника задач Сканави. Прибежала Белуга, поорала, но убралась, не придумав, как это прекратить. Они уже были выпускники - ходили, правда, слухи, что дипломы им выдадут только наутро, но все понимали, что подписанный диплом невозможно не выдать.
На самом деле, дипломы выдали на торжественной церемонии - и тут же отобрали: якобы для того, чтобы все вели себя прилично, но Феликсовы родители сказали, что просто бывали случаи: выпускники, напившись, теряли дипломы.
Сам Феликс последний год провел большей частью вне школы - даже если приходил на урок, думал про Карину и вообще чувствовал себя взрослым, по ошибке попавшим в детский сад. У него была уже взрослая девушка, девятнадцатилетняя студентка - он не очень понимал, о чем говорить с Емелей или Глебом, которые все еще заняты своими играми в прозвища и писанием дурацких стихов.
Вот и сейчас на кухне Емеля и Вольфсон заливают водку в сифон, чтоб ее газировать. Кто- то сказал, что так она лучше действует - и хотя у них всего одна бутылка, хватит на всех. В комнате Глеб пересказывал Абрамову статью из 'Комсомолки' про питерский 'эфир': такой номер, туда люди звонят и говорят все вместе. Обычно звонили и выкрикивали свой телефон - мол, позвони мне. Именно это нравилось Глебу больше всего: в эфире от людей остаются одни цифры, говорил он. Красуясь перед Оксаной, многозначительно прочитал из Бродского:
Появился Вольфсон с сифоном, всем налили газированной водки, даже девочкам.
- За нашу школу!
- Намбер файв форевер! - откликнулся нестройный хор.
Света подумала, что весь десятый класс мечтала, чтобы все поскорей закончилось, а вот сегодня, надо же, стало жаль: четыре года, которые она провела в пятой школе, уже прошли.
- Форевер! - крикнула она.
На вкус газированная водка оказалась легкой и совсем не жгучей, как обычно. Правда, эффекта никто сразу не почувствовал, только Марину затошнило, как последнее время часто бывало. Она сидела в углу бледная и молчаливая. После смерти Чака почти ни с кем не разговаривала, Вольфсону дала отставку на следующий день после похорон. Экзамены сдала кое-как, хотя учителя, жалея ее, вытягивали, как могли.
Сегодня утром она думала одеться в черное платье, вдовье, как в песне 'Битлз' про бэби ин блэк. Tell me, oh, what can I do? По-русски похоже на 'водки найду', хотя означает 'скажи мне, что я могу сделать?' В самом деле, ничего не поделаешь. Никто, кроме нее, не виноват в том, что она сидит теперь в углу одна, а Леша давно сгорел в огне крематория. Если бы я тогда его не выгнала, думала она, все было бы хорошо. Зачем я сказала, что он - предатель?
Вольфсон взял гитару и запел и вот по тундре, по железной дороге. Сегодня уже можно было ничего не бояться, школа окончена, и вдруг стало ясно, что все одноклассники - отличные ребята, никто не побежит стучать в КГБ и можно петь даже такие, в общем-то, небезопасные песни. Водка все-таки давала о себе знать, и Вольфсон изо всех сил кричал:
Старая лагерная песня пелась интеллигентными мальчиками столько поколений, что слова изменились до неузнаваемости. Никогда больше Ирка не слышала, чтобы кто-то исполнял ее так, как пели у них в классе:
Вдруг она увидела мелкий дождик, круг вохровцев, два трупа в луже - и плачущий дух Гаврилы носится над этой водой. Мертвый, навсегда мертвый Гаврила оплакивал собственную смерть. Она поняла, про что это песня - про нескончаемый траур, вечную скорбь души, покинувшей тело.
Она подумала о Чаке, с которым даже не поцеловалась ни разу, вспомнила его плачущую мать, как она цеплялась за гроб и кричала: 'Сыночка, сыночка моя!', - слезы на щеках Лажи, растерянную Светку у доски. А Гаврила все плакал, что убили его. Ирке тоже хотелось зарыдать, и, чтобы сдержаться, она повернулась к Емеле и спросила, не споет ли он что-нибудь более лирическое.
- Если Вольфсон гитару отдаст, - сказал Емеля. - И тогда я тебе спою чего-нибудь из Визбора.
На кухне Абрамов и Феликс пили шампанское из чайных чашек.
- Блядь, - сказал Феликс, - я даже не верю, что это все кончилось. Больше - никакой школы.
- Ну, - сказал Абрамов, - ты за этот год не перетрудился.
- Ты думаешь, это было легко? - ответил Феликс. - Встаешь с утра, собираешься, выходишь из дома и едешь в центр смотреть кино. Или идешь в соседний подъезд и ждешь, пока родители уйдут.
- Страдалец ты наш, - рассмеялся Абрамов. - Ходил бы тогда в школу.
- Я, честно говоря, даже звонок не мог слышать.
- Ну, самым приятным был последний, - ответил Абрамов. - Звенит звонок, настал конец.
Это была старая шутка, тестовый вопрос. Надо было продолжить фразу: 'Звенит звонок, настал…'. Все девочки говорили 'урок', а мальчики, разумеется, 'пиздец'. Одна Светка почему-то ответила 'шнурок', чем подтвердила свою репутацию милой дурочки.
Спустя много лет, вспоминая выпускную ночь, Глеб с изумлением обнаружил, что помнит, какие пели песни - но не может вспомнить ни одной реплики. Слова живых людей отпечатались в мозгу хуже, чем стихи под гитару. Он не помнил, о чем говорили сидевшие рядом Светка с Иркой, но хорошо запомнил, как Вольфсон перешел на Галича и запел 'Левый марш':
Опьяневший Глеб слушал и понимал, что это песня про них. Малая война, которую они все вели против Советской власти, под запрятанным штандартом, на котором была нарисована эмблема их школы и написано 'Курянь - дрянь', с машинкой 'Эрика' вместо пулемета, с папиросной бумагой вместо пулеметной ленты.
Чака можно считать первой жертвой этой необъявленной войны. Сволочи, пьяно думал Глеб, чекистские выродки, доконали человека! Я вам этого никогда не прощу. Если бы я не был мальчиком из интеллигентной еврейской семьи, я бы проклял вас до девятого колена. Ненависть поднималась в его душе. Испепеляющая, очищающая ненависть. Всю жизнь
