все время там охрана. Еще в пещерах Алтайских я запомнила: куда голова протиснется, сам непременно пролезешь. Велика разница, откуда нас на казнь поволокут? А как знать!
— Козлы больно шатки, забыла? Вдвоем на них не устоять, даже коли бы кто и держал снизу, — будто о чем неважном, о невозможности вылечить хворь об один день когда надобно три, рассудительно возразила Параша. — А одному только еле заглянуть в те оконца, какой уж там пролезть.
— Дураки они глупые, сторожа здешние, — Нелли улыбнулась, хватаясь за убогое сооружение без боязни занозить ладони. Мгновенье — и козлы упали на бок, каблук с силою уперся в доски, и ножка, раз другой скрипнув в своем гнезде, отделилась. Добытую палку Нелли переломила о колено.
— Зачем ты их ломаешь-то?
— Не видишь, какая кладка неровная, стены сырость изгрызла, — отозвалась Нелли невпопад, половиня уже половинки.
— Ну ты нынче востра! — Параша в свой черед вооружилась палкою.
Вскоре перед подругами валялось уже больше дюжины вострых обломков различной толщины.
— Коли из залы раньше стража уйдет, чем за нами пришлют, наши козыри! Ну а на нет и суда нету! — ухвативши кружку, Нелли принялась легонько вбивать клинышек меж камнями.
Войди тюремщики, они б и не разглядели в полумраке устремленной к оконцу «лестницы». Когда высота оной превысила вытянутые руки Елены, она, поддерживаемая Парашей, ступила на нижние клинышки. Самым трудным было продолжать заколачивать новые деревяшки без опоры на землю, но дерево входило в изъеденный временем цемент на диво легко. Первое дело — рассредоточить вес: нога на одном колышке, нога на другом, рука выпустила третий, чтобы сунуть четвертый в щель и тут же ухватилась вновь — колотить можно и одной.
Ну как подфартит? Ах, Диана, что ж тремя-то часами ране не додумались! Ведь и треть шанса лучше, чем ничего!
Вот уже и Параша не дотягивается, чтобы ее придержать, запах щелока тревожит ноздри. Или то не щелок? Нелли была уж вровень с освещенным проемом. Много ль там стражи?
Стражи не было вовсе. Двое здоровяков в синих блузах подкреплялись, сидя на каменном столе, хлебом и сыром, запивая нехитрую снедь вином из горлышка общей оплетенной бутыли. Стол же был длинным, во все помещение, а рядом тянулось еще два таких же. Кроме столов, в зале стояли огромные деревянные корыта, в коих нечто мокло в темном растворе под гнетом булыжников.
Запахи сгустились. Пахло также и гниловатой сыростью, словно в шампиньоновой ямке, известью, отчего-то березовой корой.
Сейчас работники, какова б ни была их работа, уйдут, а охрана уже ушла! Нелли еще тесней приникла к окошку.
Гулкий топот, приближенье коего заставило одного из рабочих людей сложить недоеденное в свой узелок, меж тем, как другой, видом постарше, продолжал безмятежно закусывать, не мог не раздосадовать Елену. Вот уж некстати!
Четверо втащили на плечах плетеную корзину. Вот глупость! С чего ей помнилось, будто несли гроб? Корзина, зачем-то выкрашенная красною краской, была куда короче взрослого гроба и слишком широка для детского. Да и не бывает плетеных гробов!
— Вываливайте вон туда, к свету поближе! — Старший работник, теперь в свой через прервавший трапезу, указал рукой.
— Раскомандовался ровно бывший, лучше бы пособил, — кряхтя отозвался один из вошедших.
— Мне твое дело пустяк, а ты в моем дурак, — усмехнулся тот в усы. — Знай, таскай, стану я за тебя спину ломать. Мне, эвон, сегодни все кожи к отправке в Медон уложить надобно.
Стало быть, здесь заготавливают кожи для отправки на мануфактуру. Про какую-то мануфактуру и Диана говорила. Должно быть, рядом городская бойня. Несомненно так. А помещенье в зданьи тюрьмы арендовал какой нито предприимчивый кожевник, шкуры первично на месте обрабатывают, дабы не загнили по дороге. Даже в страшном Париже идет себе своим чередом самая обыденная человеческая жизнь.
Носильщики между тем наклонили короб над каменною столешницей.
Ноги Нелли не соскользнули с ненадежных колышков, она даже не закричала. Крик застыл в легких, как замерзает на морозе вода.
Обезглавленное тело мужчины, зияющее багряным странно ровным срезом на плечах, было облачено только в панталоны и тонкую сорочку. Светлая одежда почти вся почернела от крови, между тем, как босые ноги и обнаженные по локоть руки казались мраморными членами белоснежной статуи.
Младший из рабочих людей, меж тем, как носильщики легко волокли прочь пустой короб, приблизился к телу и принялся сдирать большими ножницами окровавленную одежду.
— Перенять бы мне, папаша Перон, твой разрез, — проговорил он. — Вроде и лезвие веду в точности как ты, а все не то.
— Пообдирай с мое, кожа пойдет соскакивать, как перчатка с руки, — отозвался усач, перебирая какие-то небольшие крючья.
Рука разжалась, ухватилась за колышек пониже. Нелли осторожно спустилась.
— Что ты там видела? — Параша наклонилась над ней, силясь помочь встать на ноги.
Нелли попыталась ответить, но крик, застывший в груди, мешал. Он не просто заледенел, но, видно, разбился на куски, острые края коих больно кололи. Нелли опустилась на колени, согнулась пополам, силясь вытолкнуть крик изо рта, дабы он дал ей вздохнуть. Немного приподнялась, нагнулась снова, приподнялась. Крик резал грудь уже не острыми осколками, а тысячею стальных игл. Перед глазами было черно, в висках стучали молотки. Крик не хотел выходить. Кажется небольшой кусочек крика ей удалось вытолкнуть. Нелли жадно пила воздух, не обращая уже внимания на раздирающую боль. Крик застрял снова. Нелли распрямилась и вновь упала грудью на собственные колени. Что-то теплое и близкое было рядом, и это тепло могло быть только Парашей. Она делала что-то странное, но сие было никак не важно. Важно было одно — вытолкнуть немного ледяного крика, вдохнуть чуть-чуть воздуха.
— Давно я этого боялась, — Параша устало отвела локтем светлую прядь со лба. Руки ее были чем-то заняты.
— Мануфактура… мануфактура в Медоне… — Кусок крика опять впился в грудь.
— Забудь! — приказала Параша, привлекая голову Нелли к себе, так же, как проделывала обыкновенно, когда заходился Платон. Для этого ей пришлось выпустить из рук руки подруги.
— Кровь, — прошептала Нелли. — Парашка, у меня… руки в крови… В крови!
— Эка я неловкая! — Подруга все укачивала ее, как плачущего Платошу. — Прости, касатка, перетерла. Надобно, вишь, когда дыханье не проходит, вот тут жать, промеж большим пальцем и указательным. Жать и тереть. Сколько ж я часов терла-то? Ссадины до крови, ну да не страшно, заживет, следа не останется на белых рученьках. Ох, давно я боялась… Грудью ты всегда была слаба, в покойницу барыню. Но не та это Иродиада, что из человека его кровь выплевывает до смерти. Это Иродиада Душильница. До смерти она редко доводит, но мучит хуже той. Но есть и на нее трава в управу. Не больно- то я ту траву люблю. Сердце от нее частит, а душа тревожится. Однако помогает она, гонит Иродиаду. Не смертное это, голубка, слышишь, не смертное!
— Экая ты смешная, Парашка, — Нелли улыбнулась. Блаженный покой окутывал ее оттого только, что грудь дышала. — Руки заживут… Болезнь не смертная… Разве нам не с часу на час умирать?
— Покуда человек жив, о живом и думать надобно. Ты спать хочешь, спи.
Нелли смежила веки и поуютней устроилась на теплых коленях подруги. Сон пришел мгновенно.
Приснилось ей то, что было взаправду, когда она носила Платона. Щасливое время, впрочем, тогда Елена почитала себя нещасной. Филипп был мыслями далёко от нее, а немецкой столичный доктор и свои бабки, казалось, втихую заключили промеж собою пари, кто придумает больше дурацких запретов. Не катайся в санях по морозу, да не читай до полуночи, да еще вина не пей за обедом!
Вовсе ненадолго, однако ж Елена впала в меланхолию самого черного цвету, и почти на то же самое время очнулся от своего тягостного забытья Филипп. Веселей он не стал, однако ж присутствовал, а не витал душою в далеких горестях. Несколько дней кряду Елена заставала какие-то переговоры с дворовыми людьми, сразу стихавшие при ее появлении. Парни и девки сделались веселы, словно в канун праздника.
