его нижегородской ссылке, сожалеть о крахе афганской кампании – все равно что лично погибать где-то под Кандагаром. И таким образом, все, что ты воображаешь и произносишь вслух, непременно делается частью реальности. И определяет дальнейшую судьбу.
Ника, несколько неуверенный тогда в окружающем мире, нуждался во мне. Это чаще всего и случается с людьми естественно-технической направленности. Здесь его институтские приятели и сокурсники ничем не могли помочь. Потому что сами могли предложить только одну жизненную доктрину – собирать камни в кучу. Изобретать, чтобы быстрее ездило и выше летало, экономичней расходовало, служило дольше, а стоило дешевле. И парни эти, как и сам Никита, все в подобном роде делать умели, а чего не умели, тому учились с прилежанием. Почти каждый из них мог сладить практически любую железяку, спаять схему и начертить совершенный курсовой проект. И даже, в зависимости от склонности, предсказать с точностью во времени техногенную катастрофу или, напротив, полное торжество инженерного прогресса. Они мечтали о думающих самостоятельно автомобилях и самолетах, о воздушных сверхскоростных безопасных трассах, о магнитных дорогах и транспорте без колес на водородном топливе. Они не знали только одного, хотя и пытались задаваться нелегким вопросом. Зачем, собственно, все это вообще нужно? И их железный мир молчал и не давал ответа, потому что был мертвым и служебным, вспомогательным орудием неизвестно для чего. Но очень трудно с энтузиазмом стремиться вперед, не понимая, где этот «перед» находится и не окажется ли в один чудный момент задом.
Потому в окружении Никиты меня жаловали, хотя и атаковали насмешками и порой грубыми колкостями, как жужжащие слепни сонную лошадь. Я не обижался. Мне было с ними интересно. Ведь ни для кого не секрет, что любое филологическое отделение, и не только в столичном университете, – это огромное кладбище девичьих надежд среди единичных памятников мужской стойкости. Я и был таким памятником. Из-за громадной конкуренции в спросе на мою особу (почти двадцать пять к одному) я имел то великое преимущество, что беспрепятственно мог заводить любое произвольное количество романов, и не вызывать ненависти, ревности и долгих обид. Да и какие могут быть обиды, когда: попользовался сам – передай другому. Такой получался справедливый принцип на нашем филологическом факультете. Если на всех не хватает, надо делиться по справедливости. А через некоторое время я даже перешел в разряд задушевных подружек, когда пошел на второй круг. Со мной было просто. Ирочка, Танечка, Любочка – могли рассчитывать на мое приятное общество, поход в театр или на студенческую вечеринку, иногда и все вместе, а там уже, после, кому очень надо, зазывали меня и в гости, в смысле остаться на ночь. Это устраивало меня и устраивало моих многочисленных подружек, а главное, не ограничивало ничьей свободы.
Но вот друзей и собеседников я искал на стороне. Как раз Ника и предоставлял мне подобное мужское общение, хотя на первый взгляд казалось, что не на равных. Я, в сущности, выходил единственный гуманитарий на всю их орду технических дикарей. И споры случались меж нами горячи. И я старался не ударить в грязь лицом. Не потому что мне так уж нужна была победа. Нет вовсе. Мне нужен был мой лучший друг Ника. Каждый мой выигрыш, как и каждое попадание спорящего со мной впросак, добавляли мне возможности влиять на моего друга. Я завоевывал это право в нелегкой борьбе, и Ника меня слушал.
А потом, будто в одночасье, все переменилось. И никто из нас не был в этом виноват. А просто в обществе вдруг возникла новая цель. Которую доселе никто из нас, и Тошка в том числе, никогда не имел в виду. Частная собственность. Понятие, казавшееся диким и не из нашего мира, оно до поры совершенно не интересовало нас, потому что отсутствовало. Кооперативы, артели, смягчение экономического режима в период перестройки и даже сразу после переворота – все это еще лежало от настоящего частного капитала весьма далеко. Но внезапно, в неопределенное, хотя и единое мгновенье стало можно то, чего до сего момента абсолютно и решительно было нельзя. И прахом пошли прежние ценности и достоинства. Хороший диплом и комсомольская характеристика, и кто лучше других поет под гитару, и кому повезло попасть на концерт Шевчука или «Кино», и даже – о чудо! – удалось выпить со своим кумиром, и поездки в бар «Сайгон» из Москвы в Ленинград, обратные путешествию Радищева, и кто больше знает на спор рассказов про Максима и Федора, и вообще все «митьки» вместе взятые безусловные кумиры. И водка, которая не бывает лишней, но никогда и никому ее не жаль, и сигареты, которые запросто можно стрельнуть у первого встречного. И долги, которые требовать с суровостью, особенно от друзей, выходило настоящее «западло». И девушки, которых охмурить можно было одним красноречием и обещанием сводить в кино. И «разговоры у бутылки» на дачах и на кухнях потихоньку от родителей или в комнатках общежитий, где сами деньги не могли упоминаться по определению этого понятия. Все вдруг исчезло.
Тогда я и ощутил себя последним могиканином того образа жизни, что канул в безвозвратное прошлое. А я остался.
Самое смешное, что, например, Тошу Ливадина я еще как понимал. Для него частный капитал и собственная, Тошкина, способность к его приобретению служили лишь средством. При помощи которого верным образом можно удержать Наташу. Не подумайте, конечно, что корысть так уж определяла ее натуру. Но, как и всякая очень красивая женщина, Наташа нуждалась во многом из того, что дурнушкам совсем ни к чему. А Тоша дальновидно полагал – лучше уж даст ей сам, чем дождется часа, когда это даст кто-то другой. Тем более что соблазнов стало вокруг полно. И старания Ливадина очень логично привели его к бетонному заводу. Они могли бы привести и дальше, но на слишком крупный бизнес требовалось слишком много времени, а на это Антон пойти не захотел. Свою задачу он выполнил, и Наташе сложно было придумать, при ее довольно здравых потребностях, чего ей еще пожелать.
С моим бедным Никой вышло по-иному. То есть гораздо хуже. Он кинулся в омут частного предпринимательства по личному вдохновению. Не знаю, чего он искал, свободы или лавров победителя, но нашел, во всяком случае, не то, что желал себе. Петлю. В полном смысле слова. Обычную петлю на шею. Я надолго запомнил разговор, который однажды случился меж нами в самом начале его карьеры промышленника-бизнесмена, в точке принятия решения, – разговор, определивший многое и для меня в том числе. Тогда была осень девяносто третьего года, и мы с Никой сидели за накрытым на скорую руку столом в его квартире, еще старой, всего на этаж выше, чем наша с мамой, только по диагонали напротив. А по телевизору соловьем разливался и призывал москвичей на баррикады какой-то толстомордый дядька с испуганными, бегающими глазками вора-висельника, и из его слов совсем уж было непонятно, что следует защищать. Его личную задницу от народных депутатов, вдруг схватившихся за оружие, или, наоборот, оказать дядьке милость и повесить на первой осине, лишь бы не мучился, а господам из Верховного Совета досталось бы только горькое разочарование, что не они успели первыми. Собственно говоря, ни я, ни тем более Никита никуда спешить не собирались. Все это дурость, ведь, в конце концов, спеши не спеши, а волк слопает зайца, и охотник с фоторужьем одно и сможет, что запечатлеть полноту картины. Потому мы пили пиво с сушеной красноперой рыбой и говорили о своем, изредка поглядывая на экран, чтобы все же быть в курсе событий. Хотя лично я в душе сочувствовал генералу Руцкому. Мне нравились его пышные усы и прямая, как устав кордегардии, способность излагать нехитрые мысли.
–?Липовые мы с тобой демократы, Леха, – вдруг ни к селу, ни к близлежащему городу сказал Никита. – А помнишь? В застойные-то времена мечтали – вот бы хоть чуть-чуть свободы и все, больше ничего не нужно. А теперь нам и зад поднять лень.
–?Какая же это демократия, мой милый? – немедленно возник я, тем более что пил пятую бутылку и во хмелю желал спора. – Это драка зажравшихся монахов на развалинах часовни, после смерти отца- игумена, за церковную десятину. Свобода – когда человек, как личность, делает то, что должен, а не то, что хочет. И за исполнение этого долга перед самим собой его никто не возьмет за шкирку и не предаст анафеме.
–?Ну, не скажи. Я вот тоже, к примеру, – Ника прервался на миг, чтобы отгрызть от очередной рыбешки колючий хвост, – я, к примеру, наконец делаю именно то, что хочу.
–?А чего ты хочешь? – спросил я тогда очень язвительно. – То ты хотел строить самолеты, то летать на них… Потом решил, что лучше ездить по земле, – стал делать автомобили. А теперь, я так понимаю, ты желаешь ползать.
–?Ни черта ты не понимаешь! – обозлился Ника, и впервые за много лет он заговорил со мной в подобном тоне. – Я, к твоему сведению, большое дело затеял. И не всякому оно по плечу, да! Чтоб все окончательно не рухнуло, чтоб спасти то, что еще можно спасти! Ведь ничего же вдруг не стало. Ни материалов, ни деталей для сборки. И мы, да, пусть, молодые ребята, взяли это на себя. Мне вообще сейчас полагается сидеть у себя в КБ за чертежной доской, далеко, в Набережных Челнах. А я в Москве, да! А
