В это время она жила в Москве, работала в издательстве машинисткой и училась на вечернем литфаке. Всякая связь с семьей казалась потерянной. Она писала, ей отвечали, и ничего больше не связывало ее с домом, где прошли детство и юность. Даже фамилия у нее была своя, фамилия отца — Ефремова. Ей казалось, что она совершенно одинока на белом свете. Но вдруг все переменилось — в один день, в один час.
Началась война. Отчим приехал в Москву. Он был уже в военной форме, ехал в часть и зашел к ней проститься.
Она провела с ним весь день и поехала на вокзал провожать.
В этот вечерний час многие провожали на войну своих мужей, сыновей, отцов. Летнее солнце мирно спускалось над городом. Москва таяла в закатной сверкающей дымке. Фиолетовые тени косо лежали на пылающем перроне. Наступила какая-то завороженная тишина, немыслимая в большом городе. Это было величественное прощальное мгновение, когда люди заглянули в свои сердца. Но Марине показалось, что прошло очень много времени. Нельзя же за одну минуту увидеть в человеке то, чего не смогла разглядеть за много лет.
Она впервые прямо посмотрела в его очень ласковые и очень волевые глаза. В них таилась бесконечно добрая усмешка сильного, уверенного в своей правоте человека. Он никогда и никого не уговаривал. Он не уговаривал даже самого себя. Только сейчас это стало понятно Марине.
Он уезжал на войну. На западе уже кипел огненный вал, который потом прокатился по советскому югу и достиг Москвы.
Там был ад, был ужас, и этот человек шел туда, чтобы остановить его. Шел на самое страшное и самое славное.
Как бы поняв, что происходит в ее душе, он бережно положил свои руки на ее плечи.
— Попрощаемся, дочурка, — сказал он мягко.
Марина поняла, что сейчас он не заставлял себя быть нежным. Она прижалась к его широкой груди. Нет, плакать она не станет. Сейчас не станет. Она подняла голову. Он смотрел на нее с печальной нежностью. На его глазах блестели слезы, и он не скрывал их.
— Ничего. Это ничего, дочурка, — говорил он, — это пройдет.
И тогда Марина заплакала, заплакала, как девчонка.
— Я так рада, так рада, — повторяла она.
И он понял ее. Она, наконец, нашла то, чего не хватало ей, о чем бессознательно тосковала всю свою небольшую жизнь. Она нашла искреннюю, родную любовь. Она впервые назвала его отцом.
Ее потянуло домой. Туда, где еще не высохли слезы прощания, где остались мать и сестра. В отчий дом. Марина никогда так не думала — отчий дом. А ведь там жили самые родные люди на земле. Мать, сестра и человек, который всей душой стремился стать для нее отцом. Она не понимала его.
Проводив отчима, она решила ехать домой, но пока собралась, Украина уже запылала в огне пожарищ и враг топтал сады ее детства.
Где они сейчас, родные ее?
ТАЕЖНАЯ СКАЗКА
Настало утро. Не возвестили об этом кремлевские куранты. Взбесившийся ветер порвал, перекрутил все провода; не вспыхнули огни, молчали телефоны. Кругом стоял кромешный ад с дьявольским воем бурана, с летучими вихрями снега и диким стоном тайги.
Но утро все же наступило. Где-то в невидимой высоте вставало солнце.
Марина с рассветом пошла к директору. Дороги, конечно, не было. Она лезла по сугробам, задыхаясь от ветра и снега.
Ее встретил Иван Петрович, у него был такой вид, словно он ждал ее прихода. Открыв дверь, он пригласил:
— Проходите.
В теплой кухне, освещенной маленькой керосиновой лампой со стеклом, заклеенным бумажкой, Марина отдышалась.
Дудник и Корнев, оба в нижних белых рубашках, заправленных в ватные брюки, в валенках, стояли на кухне и ждали, пока она отдышится и придет в себя. И снова ей показалось, что никого не удивило ее появление в такое время.
Еще не понимая, отчего это, она рассказала о Жене. Иван Петрович коротко засмеялся.
— Вот видите, — указал он куда-то в угол, — тоже спасатель!
Марина обернулась, и все ей стало понятным. В углу, на сундуке, сидел Мишка Баринов. Его цыганские глаза вызывающе блестели. Он поднялся и отчаянным жестом кинул шапку на сундук:
— Короче говоря, меня не удержите. Я бы давно ушел, но у меня нет продуктов. Выдайте мне паек на три дня. И для нее тоже. Вот и все. Я вас очень прошу, Иван Петрович, не держите меня.
Дудник снова хмыкнул в усы. Он ходил по кухне тяжелой походкой, словно с трудом волочил за собой свою огромную тень. Корнев по-прежнему стоял против Марины, стараясь рассмотреть ее лицо, белеющее в сумраке слабо освещенной комнаты. Он видел эту девушку в первый вечер на совещании, но сейчас не узнал, и только ее голос напомнил о первой встрече.
— Вам нельзя идти, — тихо сказал он.
— Бывают случаи, товарищ Корнев, когда не существует нельзя. Сейчас такой случай…
— Об этом не может быть и речи, — оборвал ее Дудник, направляясь к двери.
Марина, вскинув голову, прошла мимо Корнева прямая, возмущенная. Она преградила дорогу Ивану Петровичу и сказала негромко, но очень твердо:
— Я не для речей пришла сюда. Вот Баринов все сказал. Надо продукты и лыжи.
И просто, словно сообщала о прогулке в майский вечер, добавила:
— Мы пойдем двое. Одной, конечно, нельзя.
— Вы знаете, что такое тайга, что такое буран в тайге? Я не могу послать вас на верную гибель, — сказал Иван Петрович. Марина снова преградила ему путь.
— Все это мы знаем. И тайга и метель. И дорогу мы знаем. Дайте распоряжение в магазин. Продукты на троих.
Иван Петрович остановился около двери, потянулся сильным своим телом и скучающе зевнул.
Все замолчали. В замерзшие стекла билась пурга и завывала на разные голоса. Казалось, вдоль улицы проносятся нестройные оркестры, составленные из чудовищных инструментов, издающих на лету завывающие звуки.
— Шли бы вы все по домам, — сказал Иван Петрович и вышел из кухни.
Корнев подумал, что он решил выждать, пока утихнет пурга, и готов был согласиться с Дудником, но в это время Марина спросила его:
— Вы тоже так думаете? — Не дожидаясь ответа, она ушла в угол и села на сундук рядом с Мишкой Бариновым.
Теперь Корнев как следует рассмотрел ее лицо с тонкими решительными бровями и крупным строгим ртом. Из-под белых век сухими огоньками блестели глаза. Умная городская девушка. Наверное, была студентка какого-нибудь института или секретарша, он знает этих девушек, очень самостоятельных, выросших без папы и мамы, умеющих заботиться о себе и не терпящих покровительства. Но все же попробовал предостеречь ее:
— Вы не знаете, на что вы идете…
Она словно хлестнула взглядом по его лицу:
— Это не вам говорить.
— Почему? — усмехнулся он.
Она поняла его усмешку. Конечно, ее строптивость смешна. Но она не позволит потешаться над собой.
— Вы всегда так рассуждаете, когда надо спасти близкого человека, просто человека?
