вулканических скал рисовалось в моем воображении тем долгим путем, каким плутали сыны Израилевы, прежде чем они достигли в третий месяц по выходе своем из Египта суровых утесов из гранита и порфира представшей пред ними горы Синай, с вершины которой был им дан Закон от Бога.
Вскоре автобус остановился. Мы ступили на пустынную раскаленную землю, лишь кое-где покрытую островками пепловидной травы. Я смотрел на белоснежный нимб вулкана и настороженно вслушивался в окружающую тишину, будто ожидая, что вот сейчас в природе произойдет разительная перемена: грянет гром, засверкает молния, раздастся сильный трубный звук, гора задымится, и сойдет на нее в огне Сам Господь, и вслух изречет десять заповедей Своих, почти мною забытых. Но вместо торжественного голоса Всевышнего я услышал елейный, сладенький голосок, так хорошо знакомый мне с детства.
– Вот я тебя и прижучил, дружок. Даже не пришлось дожидаться, пока ты почалишь через Кесьму в магазин.
Что-то гаденькое, провоцирующее было в этом голоске. И я не ошибся.
– Слышал я много раз, как ты произносишь всуе: самоочищение, духовное Восхождение – конечно же, с прописной буквы, – нравственное совершенствование... А вот представь себе. Стоишь ты сейчас, как витязь на распутье, – перед выбором. Остаться здесь, у горы, и услышать впервые из уст Самого Господа Бога десять заветных заповедей, зная о том, что предстоит тебе 40-летнее странствие по пустыне к земле Обетованной, на пути к которой поджидают тебя лишения, жажда, голод и, может быть, даже смерть, или – пренебречь откровением Владыки, пройти мимо, а там уж как сложится. Что ты выбираешь?
Да, я и в самом деле оказался как витязь на распутье. Мое длинное копье упиралось наконечником в землю, голова уронена на грудь, плечи опущены, взгляд тяжел и мрачен и обращен долу. Даже конь подо мной и тот почувствовал весь ужас положения, низко склонив свою могучую шею к земле.
– Вот, сука! – произнес я вполголоса. – Загнал в угол ринга и колошматит почем зря ниже пояса. Ведь если скажу, что ухожу, – вы же с этой же строчки отшвырнете с омерзением мою книжку и тут же направитесь отмывать руки. А если скажу, что остаюсь, сам не желая в это верить, – вы же мне тоже не поверите.
– Поверим мы тебе или нет – не так важно, главное – самому себе сказать правду, – продолжал он дуть в свою дуду, безошибочно прочитав мои мысли.
Я был раздавлен безысходностью выбора. Хотелось стряхнуть с себя это наваждение, казавшееся сном. Но это был не сон, потому что тем же нежным голоском, не придав значения оскорблению в свой адрес, он повторил вопрос:
– Так что ты выбираешь?
Прижатый к канатам ринга под градом обрушивающихся на меня ударов, я обреченно прижимал руки к селезенке и печени, еле успевая хватать воздух окровавленным ртом.
– А как же Мирыч? – Хотя нет, мелькнуло у меня в голове, при подобных обстоятельствах ее следовало бы называть Мариам, как сестру Моисея. – А как же Мариам? Сколько же мне будет лет, когда я смогу вернуться к ней?
– Лучше даже не считать, – произнес он небрежно, – и не тешить себя напрасными надеждами.
Я мысленно вглядывался в чужое далекое прошлое и свое ближайшее будущее. Готов ли я ради познания священных истин, начертанных на двух каменных скрижалях, ринуться очертя голову из одного средиземноморского путешествия в другое кочевое странствие по Аравийской пустыне, которое будет сопровождаться – а я это знал – многочисленными искушениями и идолопоклонством, ропотом и малодушием, гибелью людей от страшной язвы и побиения камнями. Да что и говорить, хорошего мало! Разве что любовные утехи с дочерьми Моава еще как-то могут скрасить такую безрадостную картину. Хотя, скорее всего, даже до этих мелких шалостей дело не дойдет, ведь еще раньше Господь покарает всех, кому уже стукнуло 20 лет, за трусость и неверие.
Тогда, стараясь предупредить очередной удар и хоть немного восстановить дыхание, я спросил:
– Какой прок в том, что Всевышний посвятит меня в тайны истины, если всё равно мне суждено погибнуть от кары Его?
– Во-первых, торг здесь неуместен, ты не у себя на рынке в Кузьминках базланишь, а во-вторых, – кто же тебя заставляет, подобно неразумному юнцу, бегать на свиданку к моавитянским девушкам.
– Моавитянские девушки тут совершенно ни при чем. Они всего лишь повод к тому, чтобы слепо уверовать в неотвратимость Божьего наказания за любое прегрешение, будь то любодеяние, ропот иудеев из-за скудости пропитания, состоявшего из одной манны небесной, или неверие и малодушие, воспрепятствовавшие с первого раза овладеть Ханаанской землей.
– Не богохульствуй! Господь строг, но справедлив. Прелюбодеяние, ропот, неверие, малодушие – всё это страшные мирские пороки, поэтому-то так важно для тебя остаться и узнать Божьи заповеди.
– То, что ты называешь пороком, может оказаться не слабостью человека, а его силой. Прелюбодеяние?... А что ты скажешь о прекраснейшей из смертных женщин Елене – дочери Зевса и Леды, которая ради любви к храброму Парису бросила к едреной фене и мужа своего Менелая, и дочь свою Гермиону, и – язык даже не поворачивается произнести – родную Спарту. С ропота санкюлотов – этих злостных ревнителей моды, отстоявших у стен Бастилии свое право на ношение длинных панталонов, – началась великая Французская революция. Неверие и малодушие?... Ну что ж, именно с этих человеческих слабостей и зарождаются все самые большие свершения. И если бы их не было, их следовало специально придумать только для того, чтобы придать духовной организации человека подобающий ей первостепенный статус, достижение которого осуществляется не по мановению волшебной палочки, а путем бесконечного и мучительного преодоления человеком своих слабостей, сомнений, неуверенности. Да и потом, не будь неверия и малодушия, – до нас бы не дошло ни одно учение астрономов Средних веков.
– Вот-вот, пренебрежение правилами, законом, их вольная трактовка – это и есть азиатское сознание, с которым ты воюешь, как с ветряными мельницами.
– От такого же азиата и слышу. Кстати, кто из нас больший азиат – это еще вопрос! Похоже, что ты, если фактически ты не оставляешь мне никакого выбора. Для тебя, азиата, либеральная французская литература, труды просветителей, завоевания революции – полная фигня. Все твои представления о демократической свободе выбора почерпнуты из Малой Советской энциклопедии 1953 года издания.
– Ну, будет-будет. Стоит ли горячиться по таким пустякам, – сказал он миролюбиво, а потом многозначительно добавил: – Выбор всегда есть!
В голове у меня проносилась вереница неосуществленных планов: отремонтировать покосившуюся изгородь у задней калитки дома в глухой деревне Тверской области, вернуть свои и отдать чужие долги, получить наконец страховой медицинский полис, заставить себя так-таки бегать по утрам... Сейчас, перед вечностью предстоящих скитаний, всё это казалось хламом прошлого. Да, вот еще что, чуть не забыл: надо обязательно напомнить Мариам... – что же ей напомнить?... не помню!.. но ведь наверняка что-то надо!..
– Так каков же будет твой ответ? – прервал он разрозненную череду моих видений.
– Что ты гонишь как на пожар! Видишь – человек, быть может, готовится к встрече с Всевышним.
– Тебе бы любой предлог найти, лишь бы не принимать решения.
– Ну конечно, тебе легко говорить. Оказался бы на моем месте, тогда бы я посмотрел на тебя.
И тут совершенно неожиданно этот азиат изловчился и нанес мне последний, сокрушительный удар, пришедшийся прямо под дых, в самое солнечное сплетение, на вдохе:
– Ну что ж. Я готов!
Уже в последние мгновения перед тем как окончательно вырубиться, я словно увидел себя со стороны: со сбитым дыханием, переломившись пополам, с застывшей на лице гримасой боли, я медленно оседал на пятую точку, но всё же пытался оторвать от себя плотно прижатые к груди руки, старался как-то ухватиться за него, чтобы не распластаться позорно ничком на ринге под свист и улюлюканье толпы, однако из этого ничего не выходило, поэтому я проседал, уткнувшись головой в его колени, пока не замер перед ним в этой согбенной позе.
Будьте великодушны и снисходительны, дорогой читатель! После всего пережитого у меня уже нет ни малейших сил на то, чтобы описать наш беспрепятственный спуск с обратной стороны вулкана в городок Пуэрто-де-ля-Крус, долгое купание в искусственных лагунах, где я смывал с себя позор малодушия и пятна
