чем-то озабоченный и всё время что-то бормочущий себе под нос. Наше общение носило сугубо официальный характер: смену сдал – смену принял. Заступив однажды на дежурство, я с изумлением случайно обнаружил пристроенный поверх парового котла железный лист размером примерно метр на метр, на котором в огромных количествах вперемешку были разбросаны хлебные корки, огрызки помидоров, яблок, яичный желток, полуобглоданные мясные и куриные кости и многое другое из нашего повседневного рациона питания. Заинтригованный таким скопищем съестного утиля, я мучился целые сутки, прежде чем меня посвятили в тайну его предназначения. И разгадка ее повергла меня в ужас.
Придя на следующий день на работу, мой начальник по кочегарному ремеслу сразу же поинтересовался забытым с прошлого раза противнем, – оказывается, именно он являлся хозяином этой бывшей в употреблении снеди. Конечно, за двое суток она прожарилась так, что сделалась твердой как камень. Когда он сбросил в угольную кучу почерневшие кусочки былых яств, я спросил – зачем ему это? Ответ его был выдержан в лучших традициях апокалипсической бредятины:
– Слухай сюды, сминыцик, – с явной неохотой начал он после долгой паузы. – Я тоби так скажу: жить в Одэси – всэ одно, що в лакированных шлепанцях ходыть по минному полю. Якщо нэ сегодни, то вуж завтра точно довбонэ, и шлепанци тоди вже нэ видрэмонтуеш. Тому, щоб пэрэжыты такэ горэ, трэба буты готовому до цийеи катаклизьмы – трэба маты що пойисты. Так я таки маю, у менэ е що йисты. Погреб вже затарыв, тэпэр до коморы пэрэхожу...
Основанная на страхе Васина мнительность, посеявшая в нем ростки предубеждения к Гибралтару, нашла кое-какое отражение и во мне. Гибралтар и впрямь произвел на меня двойственное впечатление.
С одной стороны, этот клочок узкой скалистой земли длиной всего лишь в пять километров, разделяющий Средиземное море и бухту Альхесирас, запомнился огромной сталактитовой пещерой Св. Михаила; обезьяньим питомником, где Мирыч с рук кормила свободно проживающих макак Сильванус; мысом Европы, откуда в погожий день можно разглядеть очертания африканского побережья. С другой стороны, в память врезались картинки, вылепленные из иного, более жизнестойкого материала, нежели ласкающие глаз красоты местной флоры и фауны. Их эмоциональный заряд изначально обладал большей энергетической силой, поэтому они гораздо прочнее осели в памяти, вытеснив со временем приятные, но лишенные ядреной жгучести воспоминания.
И тут, конечно, на первом месте стоит «Green Water». Этот английский «лосьон после бритья» был подарен мне Мирычем еще на заре нашего с ней романа. Всякий раз покупая мне новый лосьон, она, как бы давая понять, что уж кому, как не ей, лучше других женщин знать истинный то лк в мужчинах, говорила с ноткой самоуничижения: «Да-а, вот уж был лосьон так лосьон! А этот что? Так, разве что сослуживиц охмурять в обеденный перерыв! Ну что? На какое место поставим этот парфюм после „Green Water“?» – чей аромат, по ее мнению, служил эталоном мужского благообразия. Со временем этот английский освежитель морды лица, благо его поставка в Москву прекратилась столь же внезапно, как и началась, приобрел в наших с Мирычем отношениях новый, потаенный, поистине священный смысл, став таким же символом романтической влюбленности, как православие для князя Владимира и греческой царевны Анны.
И вот на берегу, не упуская из памяти полученную за завтраком информацию о том, что Гибралтар уже почти 300 лет влачит рабское существование под протекторатом Великобритании, – кстати сказать, вполне осознанное, судя по результатам последнего референдума, в ходе которого население Гибралтара камня на камне не оставило от притязаний Испании на этот стратегически важный объект морского судоходства, – а стало быть, служит рынком качественных английских товаров, Мирыч, как оглашенная, принялась метаться по магазинам, в истошных стенаниях упрашивая продавцов во что бы то ни стало отпустить ей символ романтической влюбленности – «Green Water». Но продавцы, смущенно улыбаясь и разводя руками, лепетали нечто такое, что преломлялось в ее сознании как неуместные попытки топорного заигрывания с нею, если продавцами были мужчины – и это-то как раз в тот момент, когда она вся обуреваема романтической влюбленностью! – или неуклюжие шутки продавщиц, пытающихся заговорить ей зубы, сослаться на то, что, мол, товар еще не завезли на базу, что это временные перебои с поставкой, и если она зайдет в следующем месяце, то... Короче, разницы с марьинским Мосторгом времен развитого социализма – никакой!
Тогда, сообразив, что «Green Water» никаким боком ей не обломится, Мирыч увлеклась другой навязчивой идеей. Теперь ей вздумалось порадовать меня футбольными тапочками. Надо сказать, что тапочки, как и прочая амуниция, относящаяся к футбольной экипировке, – это особая сфера наших с ней отношений. Футбольные тапочки символизировали собой такую же трудно достижимую в семейной жизни мечту о родстве душ и неистовой преданности жен делу своих мужей, какая изредка находит воплощение, скажем, в подвижническом поступке супруг декабристов, отправляющихся вслед за своими мужьями на поселение в Сибирь. Мирыч разделяла мое увлечение футболом во всех его аспектах, начиная с тактической схемы построения спартаковской атаки и кончая длиной шипа на бутсе Дель Пьеро. Поэтому словосочетание «футбольные тапочки» означало в ее устах не какой-нибудь там обыденный предмет спортивного инвентаря, предназначенный для заурядного пинания дурацкого мячика ногой, а имело поистине сакральный подтекст, в котором звучала старинная обрядовая мелодия духовного единения жен со своими мужьями. Где бы мы ни оказывались – в сельском ли магазине вблизи Весьегонска в день завоза туда товаров или в спортивном супермаркете в центре Будапешта, – она долго и подробно беседовала с продавцами на понятном только ей и им языке, разбирая с ними в деталях эффективность действия супинатора в момент отрыва стопы спортсмена от земли и строгость выбора дизайнером высоты подъема мыска. Когда та или иная модель после тщательного предварительного контроля удостаивалась всё же ее благосклонной оценки, она, несмотря на мои протесты, подзывала меня к себе – в то время как я давно уже успел разобраться во всем представленном ассортименте – и робко указывала на приглянувшуюся ей пару. Стараясь не выдать своего раздражения, я подходил к ней и в вежливой форме посылал... в секцию женского белья, ибо, объяснял я, выбранная ею модель никуда не годится, поскольку, во-первых, она не соответствует закруглением своего мыска овалу футбольного мяча, во-вторых, у нее слишком короткий язычок и, в-третьих, это вовсе не футбольные тапочки, а легкоатлетические кроссовки. Тогда Мирыч, испытывая некоторое замешательство, вкрадчиво говорила: «Может, примеришь вон ту пару», – указывая рукой на баскетбольные кеды...
Итак, Мирыч затащила меня в спортивный магазин, где по своему обыкновению тут же устремилась в распростертые объятия продавца, с самого утра дожидавшегося именно такую покупательницу, с которой можно было бы запросто, по-свойски обсудить во всех подробностях специфические особенности спортивной обуви. С первого же взгляда на прилавок я понял, что по тем или иным причинам дальнейшему осмотру может быть подвергнут лишь один образец, да и тот совсем не дешевый. Как только я пересчитал в уме его долларовую стоимость, мне сразу же стало неимоверно скучно и как-то даже одиноко, потому что Мирыч продолжала увлеченно беседовать с продавцом, совершенно запамятовав о моем существовании. Наконец они выбрали подходящие, с их точки зрения, тапочки и пригласили меня на примерку, на что я без обиняков ответил категорическим отказом. Тогда они в пять секунд нашли им замену. В той же обходительной манере я сказал, что видел эти тапочки в гробу вместе с продавцом. Умоляющий взгляд Мирыча, исполненный любовной грусти и материнской печали, будто говорил: «Да на тебя никак не угодишь, футболист ты хренов. Ну да ладно, еще не всё потеряно. Я тут приглядела еще одну пару». Близился момент истины.
И тут я вынужден сделать короткое отступление. Чем хороша заграница? Прежде всего тем, что ненароком забредшему туда российскому туристу нет надобности ломать голову – за что ему следует выпить. Да, вы абсолютно правы. Ну конечно, за Родину, так второпях оставленную на чужое попечение по случаю удачно подвернувшейся путевки. А еще чем она хороша? И опять вы не ошиблись. Пленительной сладостью свободы. Причем эта сладость так велика, что заезжему страннику из России, не дай бог, страдающему диабетом, впору впасть в кому, а здоровому путешественнику кое-как удается совладать с собой лишь при помощи ежечасного поминания Родины. «Ну а еще чем хороша заграница?» – продолжаю я допытываться у вас. И если два предыдущих ответа выдали практически без заминки, то в этот раз, дабы не повторяться, вы просите у меня несколько секунд на размышление. «Да где же я возьму вам эти несколько секунд, когда мне еще нужно накропать четыре главы, но прежде – призвать к порядку Мирыча, уже задолбавшую меня своими тапочками! Нет уж, дорогие мои читатели, нет у вас этих секунд». Поэтому, не дожидаясь вашего окончательного ответа, я сам сформулирую пока еще только вызревающее в вашем сознании определение. Заграница исключительно привлекательна для лиц, оттачивающих свой могучий русский язык. Материться там можно где, когда и при ком угодно: на званом приеме и в музее изящных искусств, с восходом солнца и
