ступора и заорал как припадочный: «Т-о-л-я-н! Мы еще построим с тобой беседку!»
Этот остервенелый крик души, вобравший в себя всю мою ненависть к смерти, весь запас еще не растраченных надежд, тотчас же отозвался хорошо знакомой мне с недавних пор тупой, сдавливающей болью, быстро расползавшейся от диафрагмы к горлу и зримо принимавшей облик жирной, склизкой жабы. Зеленая болотная тварь, примостившаяся где-то за грудиной, противно склабилась, обнажая прокуренные зубы, раздувала свой отвислый зоб, пузырилась едкой слюной, а потом вдруг она и вовсе разинула пасть и расхохоталась мне прямо в лицо, и уже после, отдышавшись от смеха, проверещала гнусавым механическим фальцетом: «Ну, ты и уморил меня, дорогуша. Давненько я от тебя не слышала столь безапелляционных, а главное – безответственных заявлений. Беседкой он, видите ли, загорелся! И охота тебе понапрасну людям голову морочить!» Пристыженный таким убийственным саморазоблачением, я застенчиво переминался с ноги на ногу, смущенно хлопал глазами и глупо лыбился, с сожалением обнаруживая в себе сходство с крикливым и напыщенным пустозвоном, которого позорным образом приперли к стенке, поймав на враках.
Толян круто обернулся, как будто только и дожидался того, чтобы услышать от меня нечто подобное, и мне показалось – нет, я был абсолютно уверен, я это точно знал, – что брошенные мною слова достигли цели, ибо в тот момент, когда он повернулся ко мне лицом, я тут же ощутил исходившие от него горячие флюиды магнетической энергии, настолько горячие, что мне даже пришлось отпрянуть на шаг назад, и с этим телепатическим потоком был адресован мне такой сгусток шального жизнелюбия, такой заряд фанатичной убежденности в никчемности смерти, который нещадно корежил мои незатейливые слова, наделял их уже принципиально новым, качественно иным содержанием, безмерно раздвигавшим узкие рамки краткосрочной перспективы строительства какой-то жалкой беседки, привносил в них уже поистине глобальный, я бы сказал, планетарный подтекст, суть которого сводилась к одной простой и ясной мысли, заставившей меня буквально остолбенеть и покрыться мурашками, – мысли, такой трудно воплощаемой на практике, но охотно принимаемой на веру, о нашем с Толяном бессмертии, о том, что сколько бы костлявая ни бесновалась, ни злобствовала, ей от нас ничего не обломится, мы всё равно устоим, и теперь уже только назло ей – мы нарочно с ним не умрем никогда. А чтобы донести до нее и до меня эту очевидную мысль во всей ее первозданной свежести, в неискаженном виде, так сказать, в виде сухого остатка, кристаллизовавшегося из череды промелькнувших в воображении Толяна разрозненных образов, и вместе с тем придать ей выверенную монументальную форму, которая неразлучными двойниками-перевертышами, как красочные фигуры на игральной карте, как негатив и позитив, как объект и его зеркальное отражение, как отрицание и утверждение, могла бы выразить немой протест против рабской покорности, угодливо заискивающей перед потусторонней бессмыслицей, и одновременно воспеть торжественную осанну вечной жизни, залог которой, как водится, дается таинством святого причащения, – он с хулиганской усмешкой сопроводил осенившее его на пути от бани до калитки прозрение следующим жестом: бросил левую руку на локтевой сгиб другой руки, плотно сжал пальцы обеих рук в кулак и резко передернул правой рукой от предплечья кверху. Так, ни разу не шелохнувшись, он стоял до тех пор, пока бесхвостая бородавчатая тварь не убралась прочь в свое болото.
Путешествие перекошенного дуалиста
Высокохудожественное, умеренно философское эссе в одиннадцати главах
Глава 1
Лиссабон
Часть 1. В воздухе
Ощущение праздника возникло задолго до начала самого круиза. Еще в самолете я почувствовал устойчивую перемену настроения. Хотя это был рейс «Аэрофлота», мало чем по сути отличающийся от явления одного с ним порядка, что пассажиры городского и пригородного транспорта именуют назидательным оборотом «не нравится – езжай в такси», а любители отдыха вблизи Весьегонска – как название пассажирского поезда Москва – Рыбинск, которому за время моего следования в глухую деревню Тверской области для ежегодной заготовки закусона к праздничному столу еще предстояло пройти двойное переформирование состава, сначала в Сонково, а потом в Овинищах, – впрочем, к чему эта разноголосица мнений в зависимости от размаха неудобств и вида транспорта, если в России все пассажирские транспортные средства служат лишь одной цели – в обстановке, максимально приближенной к боевой, доставить рано или поздно пассажира из пункта А в пункт Б, но отнюдь не обеспечить ему временное и комфортное проживание, организованный досуг и передвижение в избранном направлении, – тем не менее, при всем своем старании нашему авиаперевозчику так и не удалось испортить мне настроение.
Глядя в иллюминатор на ночной Лиссабон, я казался себе зрителем, что с высоты балкона, нависающего над театральным помостом, наблюдает за тем, как внизу разворачивается феерия из оперетты «Цирк зажигает огни»: береговая линия, улицы, магазины, памятники, парки, фонтаны, движущиеся автомашины – всё светилось, подсвечивалось, зажигалось и гасло, снова загоралось, переливалось огнями, светофорило... Самолет в очередной раз заложил крутой вираж – по-видимому, наземные службы аэропорта изо всех сил стремились отсрочить неотвратимость нашей посадки, против которой восставало всё их либерально-демократическое естество, – и картинки волшебной оперетты заново ярко ожили под нами. Представлялось, будто мы сами, не успев как следует насладиться сказочным действом, возгласами «бис» вновь заставили пилотов выйти на поклон, чтобы повторно исполнить полюбившуюся нам арию мистера Икса – «Снова туда, где море огней...» Понятно, что в этот момент настоящие ценители опереточного искусства рассмеются мне прямо в лицо и с криками: «Какое бескультурье! Это же надо – перепутать Милютина с самим Кальманом!..» – понесутся сломя голову в филармонию, дабы вернуть оскверненному моим невежеством слуху былую чистоту восприятия музыкальной гармонии. И сколько бы я ни кричал им вдогонку: «Да погодите, я не перепутал, ведь мы же развернулись на бреющем полете, а это – уже совсем другая оперетта», – все было бы напрасно. Их уже не остановить!
Бесподобное ощущение собственного присутствия на торжестве... Впрочем, почему на «торжестве»? Ведь, скажем, наступление зимы в России, от неизбежного приближения которой мы только что с Мирычем сбежали, – это же на самом деле есть не столько перемена климатических условий, то есть единичное фенологическое действие, сколько вялотекущее грустно-меланхоличное состояние души. Так же и торжество, – это тоже одномоментный акт, разовое событие, например, юбилейное торжество 7 ноября по случаю 100-й – типун тебе на язык! – 80-й годовщины Великой Октябрьской социалистической революции. Другое дело праздник, – это кипучее состояние чувств, парение души, восхитительное волнение, испытываемое всем телом, каждой его отдельно взятой клеточкой, от пальцев ног до кончиков волос, – состояние, которое, кстати говоря, может и не иметь ничего общего с самим предметом торжества, допустим, с той же 80-й годовщиной Великой Октябрьской Социалистической Революции. Иными словами – это, с одной стороны, пространственно-временное состояние, а именно: гуляем и 7, и 8, а порой и 9 ноября, а с другой – чувственное состояние, вернее, бесчувственное, то есть когда можно вусмерть упиться, ни разу не вспомнив об усопшем юбиляре – Великой Октябрьской социалистической революции. Итак, на чем я остановился, – ...на торжестве... – ну уж нет, – ...на «празднике, который всегда с тобой», пусть даже он на полторы тысячи километров юго-западнее самого Парижа, где правит бал феерический полет фантазии и непременно исполняются все желания... – да, именно так! – ...это бесподобное ощущение вселяло надежду, уверенность, прошу прощения, самоуважение и даже, не побоюсь сказать, почти неведомое прежде гражданское достоинство, вызывало потребность декламировать вольнодумные стихи, относиться к самому себе как равному представителю цивилизованного Европейского сообщества. Хотелось запеть занесенную в столицу Франции волонтерами из Марселя боевую песню Рейнской армии «...Свобода, равенство, братство...». Само собой, по-французски, с присущим революционно настроенным добровольцам грассирующим прононсом. Почему-то вдруг вспомнилась неудачная попытка декабрьского политического переворота в период неразберихи с престолонаследием от Александра I то ли к младшему брату – великому князю Николаю Павловичу, то ли к среднему брату – цесаревичу Константину. «Не падайте духом, товарищи! Мы с честью продолжим ваше правое дело. Мы подхватим выпавшее из ваших рук знамя свободы. Вот только вернемся на Родину после нелегких скитаний по чужбине».
– А при чем здесь, собственно, «нелегкие скитания по чужбине» на этом празднике жизни? – Я в жутком
