Толян испуганно продирает глаза, с опаской оглядывается по сторонам и, обнаружив, что Нади нет, облегченно вздыхает, затем плутовато прищуривается одним глазом, будто целится в меня, и спрашивает с подковыркой:
– Ну что, Мишка, много ли чего повидал? Есть ли жизнь подале Весьегонского района?
– Видишь ли, Толян, – отвечаю я, – оказывается, за пределами России лежит огромное земноводное пространство, участки суши которого населены разноговорящими людьми, чей уровень материального достатка несколько отличается от нашего, а заботы о демократических преобразованиях отнюдь не являются первостепенными. Это наблюдение я в первую очередь адресую тем, кому не довелось побывать за границей, кому вообще дальше Тверской области выбираться не приходилось и кто наивно полагает, будто ниспосланные нам «сверху» гражданские права, многопартийность и свобода прессы являются только начальным, подготовительным этапом на пути к подлинной, буржуазной демократии, а также тем, кто по простоте душевной считает, что наличие Конституции гарантирует нам указанные права, а сам гарант – лично в ответе перед каждым из нас за их неукоснительное соблюдение. Понятное дело, что я не могу согласиться с таким упрощенным подходом к оценке развития российской демократии. Имеющиеся на сей день в России права и свободы отражают не начальный и подготовительный этап эволюционирования демократии, а ее конечную, высшую и последнюю ступень. Столь лестный отзыв о степени развития российской демократии – как-никак высшая ступень! – возможно, Толян, покажется тебе чересчур хвалебным, несколько преувеличенным, а то и просто нескромным, но выразиться иначе, менее определенно, мне не позволяет богатый исторический опыт российского сознания, для которого нет ничего более святого, чем радение об укреплении государственности и сильной власти, поклонение перед родовым, наследственным богатством и презрение к богатству нуворишей и свежеиспеченных олигархов как и вообще ко всему, что исходит от материального мира, – мира, где нет места созерцательному покою. Что же касается конституционных гарантий... ну что ж, это дело нехитрое – гарантировать то, чего нет!
Толян смотрит на меня с лукавой улыбкой и, желая половчее поддеть, так, чтобы теперь уж свалить наверняка, лупит зарядом кучной дроби сразу из двух стволов с безжалостностью заправского охотника:
– Ну а тем, кто побывал за границей? что ты им скажешь?
– Тем, кто побывал за границей? – повышенным тоном переспрашиваю я, чувствуя, как нервный тик подергивает лицо.
– Да, – голосисто вторит мне Толян, – тем, кто побывал...
– Тем, кто прозрел настолько, что открыл для себя неведомый ранее путь? – еще громче вопрошаю я, отмечая краем помутненного сознания, как тик сменяется припадком истерии.
– Да! – почти кричит Толян. – Кто прозрел и открыл...
– Новый, русский, точнее, евразийский путь вхождения России в мировое цивилизованное сообщество? – стервенея, голошу я. Кровь ударяет мне в голову, и вот-вот ее разорвет.
– Д-а! – диким ревом отзывается Толян.
– Тем, кто ратует за признание либеральных ценностей и сохранение православной веры в божественный промысел? – захожусь я в надрывном крике.
– Им, Мишка, им! – стараясь перекричать меня, надсадно рвет глотку Толян. – Что ты им скажешь?
– Тем, кто надеется приобрести западные экономические блага и одновременно сберечь славянскую ментальность? – уже истошно ору я, окончательно теряя контроль над собой.
– Им, тудыть их в качель! – срываясь на фальцет, в самозабвенном исступлении дерет горло Толян.
– Тем, кто призывает трудиться по-западному, а любить по-русски? – как безумный горланю я, рискуя порвать голосовые связки или оглохнуть от собственного крика.
– Д-а-а-а! – выпучив глаза, осатанело вопит на всю округу Толян. – Им, Мишка, им самым! Ети их в дышло! Оглоблю им в рот!
И тут я чувствую, как запал моей звериной злобы внезапно иссякает, ее сменяет саднящая тоска, внутри становится пусто и муторно, гнев проходит, остается одна неутолимая печаль, приправленная горечью. Обессиленный, я вяло говорю:
– Ну что мне им сказать, дуалистам моим перекошенным? Я сам такой!
Столь беспощадный диалог автора с действующим лицом им же созданного произведения мог бы озадачить любого литератора. Иной сочинитель десять раз вначале подумал бы, прежде чем отважился на такую авантюру, как будить, пусть даже не взаправду, неудобный для себя персонаж. Но мне уже было абсолютно нипочем, потому что я всё больше и больше погружался в сонно-гипнотическое состояние с научной точки зрения – пограничное между социальной апатией и общим наркозом, а с общежитейской – не отличимое по сути от состояния Толяна. Однако еще до того как окунуться в пучину бессознательного, я часто и глубоко задышал, рассчитывая таким образом провентилировать легкие и насытить кровь кислородом, который понадобится мне при глубоководном погружении. Хотя воздух в салоне самолета был уже частично загазован, тем не менее, он всё еще сохранял в себе притягательное обаяние дальних странствий, и я вдыхал его с такой жадностью, словно всего себя хотел им наполнить, целиком пропитаться им изнутри, чтобы надолго запомнить густой аромат знойного сирокко, пленительную свежесть соленой морской волны, красно-бело-зеленую гамму ползущих к небу, по холму, игрушечных домиков с черепичными крышами, легкое, волнующее дыхание весны и стойкий, ничем не перешибаемый дух какого-то вызывающего, нарочито-наглого, массового, повсеместного безделья, а также ежедневную праздничность атмосферы чужой, кажущейся ненастоящей жизни, проживаемой легко и непринужденно, без геройства и самопожертвования, всё равно с кем – с лейбористами, консерваторами, республиканцами, демократами, размеренно и в ладу с самим собой, а еще звенящий колокольчиком голосок Мирыча и ее распахнутый, устремленный на этот карнавал красок, ароматов, звуков пораженный взгляд, в котором восторгом искрилось по-детски наивное изумление: «Ну просто полный отпад!»
В этот момент на световом табло зажглась предупредительная надпись – «Не курить!» – так я и не курю! – «Пристегнуть ремни!» – есть пристегнуть ремни! Судорожным взмахом руки я взял под козырек и машинальным движением еще туже застегнул брючный ремень. Похоже, мы подлетали к границе Московской области. Такой поворот событий не застал меня врасплох, я был готов к нему заранее: привел кресло в вертикальное положение, пригладил волосы, похлопал себя по внутреннему карману пиджака, проверяя – на месте ли паспорт, весь подобрался, приосанился, после чего, будто выполняя команду «вольно!» и продолжая безотчетные механические действия, сосредоточенно уставился в иллюминатор, чтобы уже отсюда, из самолета, разглядеть тяжелый, насупленный взгляд встречающего меня пограничника, но пробиться к его стойке мне мешала сменившая за бортом сизую прозрачную дымку сплошная пелена грязно-серых облаков. «На границе тучи ходят хмуро, край суровый тишиной объят...» – непроизвольно пронеслось у меня в голове. Тогда я попробовал переключить внимание на что-то более доступное, но не успел я еще выбрать подходящий для этого объект, как неожиданно услышал чей-то задорный звонкий смех. Поскольку Толян по-прежнему спал беспробудным сном, – хотя, если бы он даже и проснулся, то чего бы ему, спрашивается, заливаться безудержным хохотом, когда в сенях его давно поджидает Надя с ненавистным подойником в одной руке и увесистой скалкой в другой? – я внимательно огляделся вокруг. Смех лился со стороны первых рядов салона, где, весело чирикая, расположилась стайка итальянских туристов. «Вот поди ж ты! Ничто человеческое итальянцам не чуждо. Подобно мне, окрыленному радостным предчувствием скорого праздника, летевшему в Лиссабон с таким идиотски- счастливым выражением лица, что даже аэрофлотовская бортпроводница не утерпела спросить – всё ли у меня в порядке, – то же бесподобное чувство испытывали и итальянцы. Их тоже манил пьянящий дурман свободы, влекло сладостное предощущение близкого праздника. Впрочем, постой, о чем это я? Какие праздники? Мы куда летим? Расслабился, салага? Смирно!»
Терзаемый недоумением относительно возможных причин возникновения смеха на самолете, следующем рейсом Рим – Москва, я почувствовал некоторое беспокойство, которое переросло уже в растерянность, как только я отчетливо уловил в руладах доносящегося гогота отдельные слова, произносимые по-русски. «А не сбились ли мы часом с намеченного курса, – мелькнула у меня смелая мысль, – о чем раньше других успели догадаться „русскоязычные итальянцы“, ближе всех сидевшие к кабине пилотов? – Я снова посмотрел сквозь стекло иллюминатора, но там нас по-прежнему обступала непроницаемая мгла объятого тишиной сурового края. – Нет, с курса мы, похоже, не сбились. Курс у нас, у товарищей-господ, – неизменно верный! Тогда что же? Чего они так весело гогочут? Что их так развлекает?
