ту сторону, в боль и ужас умирания. Потом она и глаза открывать перестала, лежала тихонько не металась, не бредила. Долькина хулиганская жизнь покидала тело без пошлой суетни, чинно и благопристойно. В палату прикатили для меня кушетку, но я не могла спать, глядела на Долли, гладила ее жгущие пальцы. Плакать не смела, почему-то знала, что она почувствует. Есть не хотелось, а умывальник и туалет обнаружились тут же, в боксе. Выходить из него необходимости не было. Счет времени я потеряла, сжалась в точку в самом укромном закутке собственного существа. Что было довольно сложно, между прочим. Меня постоянно дергали, сгоняли с законного места рядом с Долькой.
К ней, как к святым мощам, паломничали все, кому не лень. Проходной двор, объединенный с музеем, а не палата. Если б посетителям продавать билеты, артистка заработала бы на двойные усиленные похороны королевского масштаба, а не на ту ерунду, о которой мечтала в телевизор. Студенты с любопытством, сестры с процедурами, профессора с научными амбициями в сюрреалистических одеждах вились над пациенткой, как мухи над помойкой. Приходили и просто гости. Осчастливили мамуля с отчимом, но в палату почему-то не зашли. Постояли за стеклом и удалились. Может, меня забоялись?
Забрела на ватных ногах Катюха, покосила горестно глазищами из-под щитка, потом сбежала. Явился однажды пожарник проверять технику безопасности. Выяснилось, однако, что это замаскированный журналист из желтой газетенки. Мне посоветовали дать гражданину в морду. Я дала, но по шее — на морде болтался пластик. Псевдопожарника выволокли наружу. Запомнился еще один субъект. Высокий, ловкий даже в спецкостюме, блондин, слишком молодой, чтобы вызывать к себе то уважение, даже поклонение, которое выказывал ему персонал во главе с Айболитом. Сей красавчик спрашивал о состоянии больной, а сам глазел на исключительно меня, будто на Мадонну какую эстрадную.
Естественно, я была дивно хороша: неделю не мытая, не етая, не переодетая. Злая, как сто чертей. Его откровенно любопытствующий, совершенно не к ситуации мужской взгляд разбудил во мне вместо законной женской гордости притихшее было от усталости чудовище тревоги и напряжения. Долькин лечащий врач, Айболит, между тем воодушевленно гудел сквозь каску, адресуясь к дорогому гостю:
«…Уникальный случай!.. Полгода без поддерживающей терапии!.. ложиться категорически отказывалась!.. естественно, вторичные инфекции… нарастающая сердечная недостаточность… может быть, но маловероятно… несколько часов…» Гадкие медицинские слова соляной кислотой прожигали мои годами возводимые защиты. Голодная зверюга паники ринулась в образовавшийся проем, обдирая мощные жирные плечи обломками кирпичей псевдо-покоя (не со мной, не с Долькой!), рухнула в берлогу сознания, накинулась, выкусывая сочные и дергающиеся в агонии клочки разума и логики. Странный гость чему-то улыбался, кивал удовлетворенно, посматривал на меня, будто радовался: «Ух ты, как ее перекосило! А еще гримаску? Вот-вот! И побольше пены в уголках рта!» Я бы его убила от полноты ощущений, но чувствовала, что это по какой-то причине невозможно. Нельзя — и все. Без вопросов.
Ладно, на нет и суда нет. Пусть тогда убирается из палаты к своим чертям, Мефистофель белобрысый!
Будто поняв, что от него здесь хотят, мерзкий доктор прервал излияния Айболита, построил того в колонну по четыре и вывел из бункера. Разоблачившись, фамильярно помахал нам, дамам, из-за стекла и, вконец распоясавшись, послал воздушный поцелуй. Тьфу, нечисть! Сгинь, сгинь!
Я водрузилась на любимое место, взяла Дольку за руку, попыталась расслабиться. Поко-ой! Где ты?
Ау! Нет ответа. Тихо, зубы, не стучите. Все пока в порядке, девочка моя жива, слышите, как дышит?
Хрипло, конечно, но дышит ведь. Еще рано сходить с ума, еще можно подождать метаться, нужно отвлечься, ведь она непременно почувствует этот черный страх, запереживает. Успокоиться, расслабиться, вспомнить о хорошем, светлом: лете, детстве, теплой щечке Генички у груди… Где ты, Геничка? Помоги маме!..
Изорванное сознание, не в силах больше управлять телом, покинуло его вожделенную некогда территорию, смылось то ли в психсанаторий лечиться, то ли в астрал летать. Но верная Душа осталась и прикрыла осиротевшие останки одеялом сна. Я отключилась, как была: сидючи столбиком на койке, схватившись за лапу некогда рыжей хулиганки.
Кто мне приснился?
Правильно, Тролль.
Он был я.
55
Выворачивающий сознание сладкий аромат смерти. Крысы и птицы активно пожирают трупы, с удобствами гниющие в разнообразных позах на улицах и в домах. Адская для этих мест жара. Тролль потерянно бродит между мертвецами, тупо тычется в их достойные физиономии, в низкие окошки, заглядывает под дощатые столы рыночных рядов, топчет тонкие веточки переулков — ищет свою Душу.
Она непременно где-то здесь, но ее нет. Тролль начинает волноваться, суетится, нарушая мудрый покой людей, вернувшихся в естественное состояние — состояние небытия. Он принюхивается, нахохливается, дыбит остатки шерсти, вспоминая звериные приемы поиска. Ничего не помогает — среди трупов А нет.
Может быть, она еще жива и прячется? У нее это здорово получается. Тогда нужно удвоить усилия и тем более отыскать ее. Ведь А, конечно, уже заразилась, а умереть ей полагается у него на руках, таковы законы сказки. После он похоронит и оплачет ее. Зачем Душа умирает? С этим всегда столько хлопот!
Сам Тролль никогда не болеет, разве что ломает иногда какую-нибудь ногу.
Наш бессмертный — не единственный живой субъект в городе. По узким улочкам изредка проползают открытые повозки. Мрачные крестьяне в сером вилами закидывают в них гниющие останки.
С трупов, как серьги с модницы, свешиваются тельца свирепых крыс, не желающих по чьей-то глупой прихоти потерять облюбованный на завтрак кусок. Крестьяне знают, что заразятся, но будут делать свою работу — таков приказ Герцога. За ослушание Герцог непременно заколет вместе с семейством, а Чума вдруг да и помилует по-королевски. Правда, жалость у страшной королевы особая: Черная Смерть может оставить заболевшему жизнь, но разум отнимет непременно. Вон они, помилованные, прыгают по мостовой, тревожат достоинство усопших: подкидывают вверх трупы, орут восторженно и бесперебойно, насилуют более или менее сохранившихся покойниц и другими нечеловеческими способами нарушают общественное уныние и торжественность. Воображают себя сверхсуществами, фаворитами страшной королевы — как же, им сама Смерть не страшна. Приходится вилами от них обороняться. Может быть, и слава Богу, что выживших — единицы.
Ай, Ангел Сна! Ты что, издеваешься? Я-то рассчитывала на скучноватую пастораль: цветочки, птички, пастушок с нагайкой, беременная пастушка с маргарином. Покой и отдохновение. Долго еще предполагается смотреть глазами Тролля сей низкопробный триллер? Возьму и проснусь!
«Подожди!! — стонет во мне Тролль. — Я должен найти свою Душу!» Ладно, черт с тобой. Только
