Электрические тела

посмотрит на какую-нибудь девушку с настоящими светлыми волосами, то я заставлю его об этом пожалеть. Ему хотелось кое-что у меня спросить, но, наверное, ему не хотелось слышать ответы. Он всегда боялся, что я хочу черных парней. Может, и хотела. Я, бывало, говорила, «дайте мне Лоренса Тейлора, пожалуйста».

– Это тот парень, который играл полусредним у «Гигантов»?

– Ну да, пожалуйста! - Она рассмеялась, закинув голову. Городские огни ярко сияли в ее удлиненных глазах. – Мы с подругами все время говорили, какой он огромный, и все такое. Каково это, типа, оказаться под ним. Типа – он ведь может тебя просто убить. Но, короче, я никогда не рассказывала Гектору о таких вещах, потому что он просто разозлился бы. Видишь ли, Гектор – романтик. Ты тоже романтик. Ты видишь нас с Марией в романтическом свете, на самом деле мы другие, так? – Долорес посмотрела на меня, проверяя, слушаю ли я ее. – Но у меня нет проблем с этим, ясно? Мой papi сказал мне: доминиканцы, они свободны уже, типа, пятьсот лет и все в них перемешано. У меня с этим нет проблем.

– Ясно.

– Я хочу сказать, я была и с белыми парнями, со всякими. Важно, что внутри.

– Да. – Долорес не хотелось больше говорить о наших расовых различиях, но она явно была настроена на разговор. – А твои тетки живы? – спросил я.

– Нет. Вторая умерла года три назад. Она жила в доме престарелых. Это было так грустно... Она приехала сюда с моим papi, когда моя мать умерла.

Мы сидели молча.

– Уже поздно, – сказала Долорес. – Хочешь спать?

Ее голос был глух и полон тоски. Я понял, что из-за простого упоминания о своей матери, отце и умерших тетках Долорес почувствовала себя ранимой и одинокой. Ее близкие умерли.

– Эй, – тихо сказал я. – Долорес.

– Да?

– Расскажи мне.

– Что? – спросила она, почти плача.

– Расскажи мне, кто ты. Расскажи все.

Она опустила голову:

– Джек, если я это сделаю, то не знаю зачем, понимаешь? Не знаю, почему я тебе это рассказываю. Всего так много...

Я обхватил руками ее прелестное лицо и повернул к себе. Огни города отражались в ее влажных глазах. Она смотрела мне в лицо, утонув во внезапном ощущении непредсказуемости бытия. Я почувствовал, что она пережила большую потерю, и попытался ласково дать ей понять, что она может рассказать мне все, что я буду слушать ее сколь угодно долго, что мне больше всего хотелось бы, чтобы она открылась мне.

– Расскажи мне, Долорес, – повторил я снова.

Мы сидели на крыше, окутанные ночью, и Долорес заговорила. Она рассказала, что родилась в 1965 году в Санто-Доминго. В тот год правительство было свергнуто, школы закрылись, а на берег высадились войска США. Это все, что рассказали ей тетки, сестры ее отца, которые были на много лет ее старше. Ее мать была крупной женщиной с великолепной грудью и губами, которые нравились мужчинам. Но при этом она была разумной женщиной. Мать Долорес Палома Мартинес, крепкая дочь рыбака, вынашивала Долорес, как казалось, без всяких усилий. Как узнала Долорес, роды принимала повивальная бабка, пришедшая после других родов и не успевшая как следует вымыть руки. Повивальные бабки, как правило, проводят пальцами по входу во влагалище роженицы, чтобы растянуть плоть и чтобы ребенок вышел, не разорвав родовые пути. Но в конце концов ей пришлось сделать небольшой надрез, потому что Долорес оказалась крупным младенцем, с большой, как у отца, головой. Плоть была повреждена, и была занесена зараза. Через четыре дня после родов у матери Долорес развилась гнойная инфекция, и молоко у нее так и не появилось. Тетки поговорили с местным babalawo, который посоветовал, чтобы Долорес выкармливала сестра ее матери, у которой был годовалый сын.

Мать Долорес умерла от септицемии, когда Долорес было две недели. Ее отец был убит горем и поклялся, что вырастит дочь в стране, у которой есть будущее, где здоровые двадцатилетние женщины не умирают из-за того, что Бог на минуту отвернулся. Там, где есть врачи, а не какие-то старухи, которые не читают газет и забывают вымыть руки. Санто-Доминго был жарким, нищим городом и напоминал ему о жене, которая у него на глазах превратилась из пышущей здоровьем беременной женщины в усохшую тень, за которой ухаживали ее сестры, распевавшие молитвы и возжигавшие ладан у нее в комнате, пока она тихо угасала. Единственное, о чем он жалел, – это о любительской бейсбольной команде, где он был защитником.

По профессии он был ювелиром, каждый день надевал крахмальную белую рубашку и читал газеты. Его друзья советовали ему не уезжать. Но две его старших сестры уговаривали его ехать. Он будет их содержать, а они станут заботиться о Долорес. Одна сестра так и не вышла замуж, вторая потеряла мужа, а детей у нее не было. Однако когда в 1965 году он на автобусе из Майами приехал на север, в Нью-Йорк, с маленькой дочерью и двумя сестрами, то быстро убедился, что работать ювелиром не сможет. Впервые в жизни Роберто Мартинес понял, что он – чернокожий, по крайней мере в глазах Америки. В ювелирном деле по-прежнему заправляли евреи. Чтобы создать собственную мастерскую, ему нужны были как минимум несколько тысяч долларов, которые взять было негде. Каждый доллар – потрепанный доллар бедноты – пересчитывался и складывался, снова пересчитывался и откладывался на покупку самого необходимого. Местными банками в то время управляли ирландцы, которые заселили Сансет-парк в начале столетия, и мало кто из них был готов давать ссуды населению, которое вытесняло ирландцев даже из римской католической церкви Святого Михаила на Четвертой авеню – огромного, величественного здания, построенного на доллары ирландских вдов и ирландских полисменов. И вот теперь – так реагировали на просьбы отца Долорес о деловом займе, – теперь гребаные латиносы из Пуэрто-Рико или еще из какой-то чертовой дыры приезжают целыми самолетами.

Отец Долорес понял, что ему нужно искать работу, любую работу, и что ему посчастливилось иметь крепкое сложение – сильную спину и широкие плечи. Какое-то время он работал на огромном бруклинском военном складе на Пятьдесят девятой улице и Второй авеню, откуда армия отправляла боеприпасы и танки в Европу для укрепления Западной Германии во время холодной войны. Работа оплачивалась неплохо, но ему нужно было кормить трех нахлебников. По словам Долорес, он копил каждый грош, став настолько скупым, что ставил банку фасоли на запал отопительной установки, где она медленно разогревалась.

А потом кто-то из друзей сказал ему, что фабрика по производству роялей «Стейнвей и сыновья» на Лонг-Айленде берет на работу мужчин, которые строили корабли, потому что они разбираются в тонкостях обработки древесины. Волокна и свили. Клеи и распорки. По словам друга, им нужно только прийти туда и заявить, что они строили корабли в гавани Санто-Доминго. Откуда они узнают, что это неправда? Они приехали на фабрику, и отца Марии взяли на работу сразу же, как только управляющий увидел его широкие плечи. Его друга отправили ни с чем. Отцу Долорес приходилось долго добираться до работы, но она была постоянной и приносила достаточно денег. В 1966 году в Америке было как никогда много детей, и школы и семьи покупали рояли. В течение первых нескольких месяцев Роберто Мартинес работал в низком темном помещении, похожем на пещеру, в бригаде других крепко сложенных молодых мужчин. Стоя попарно, они выгибали длинные многослойные проклеенные полосы американского клена и вставляли их в пресс. Когда дерево высыхало и затвердевало, оно превращалось в корпус рояля и двигалось по огромной фабрике, где его постепенно доводили до готовности. Когда Долорес подросла, отец, шаркая по опилкам и стружкам, провел ее по фабрике после окончания работы и показал ей все этапы создания рояля. Он рассказал ей, что в каждом рояле тринадцать тысяч деталей. Как ювелир, он понимал тонкую работу и считал, что способен ее выполнять. Когда он упомянул о своей прежней профессии, один из управляющих, который сам был украинским иммигрантом и со знанием дела раздавал должности по способностям, не обращая внимания на цвет кожи, нашел Роберто Мартинесу новую работу. Теперь он сидел за столом в сборочном цеху, собирая чуткие молоточки, изготавливавшиеся из дерева и зеленого войлока и ударявшие по струнам рояля внутри инструмента.