– Чудеса, говорю: сколько верных войск в городе, а на бунтовщиков не послали, дождались ахейцев!
– Молчи, дурак, не болтай лишнего… А царский наместник где? – опять обратился он к Дио.
– Никто хорошенько не знает. Одни говорят, за рекой, а другие – на эту сторону ушел, с верным отрядом нубийцев.
Едва не сказала «бежал», и Хнум это понял.
– Ухух, помилуй, Ухух, помилуй! – завздыхала Нибитуйя. – Как бы злодеям в руки не попался!
Хнум долго, молча смотрел на огонь пожара.
– Так-так-так! Вот оно, вот начинается, – заговорил он тихо, как будто думая вслух. – По Ипуверову пророчеству: «Господами будут рабы, новыми богами сделаются нищие». Юбра-то, Юбра наш, смерд, знал, что делает: знает муравей, куда хватит полая вода: кочку строит, где не смоет. Ушел к бунтовщикам вовремя!
Дио тоже смотрела на пожар, и вдруг нашло на нее знакомое чувство повторенья, возвращенья вечного – нэманк, – «все это уже было когда-то»: так же красное пламя пожара освещало снизу голые скалы и отражалось в черной воде красным столбом; так же белый дым клубился в двойном свете, серебряно- лунном и розово-огненном; так же пронзал ее всю холод мертвых уст: как вошел в нее давеча, когда, прощаясь с Пентауром, поцеловала его, – так и остался в ней.
Быстрые шаги послышались на лесенке. Сотник наместничьих телохранителей, совсем еще молоденький мальчик, взбежал на крышу. По запыленному шлему, разорванной одежде, бегающим глазам и дрожащим губам видно было, что он прямо из жаркого дела.
– Господину моему радоваться, – проговорил он, подойдя к Хнуму и кланяясь низко. – От его высочества велено сказать…
Так спешил, что задохся.
– Благополучен ли государь наместник? – спросил Хнум, вглядываясь в испуганное лицо мальчика.
– Слава Атону, благополучен, а в большой был опасности. Обнаглела бунтовская сволочь, – беда… Его высочество сейчас будет к тебе, велел приготовить ночлег.
– Сколько с ним человек?
– Тридцати не будет.
– Где же остальные?
– Кто разбежался, а кто к страженачальнику Маху отослан: государь наместник передал ему всю власть над городом.
– Так-так-так, – проговорил Хнум и покачал головой задумчиво: понял, что Тута бежал, как трус. – Маху – воин отважный, бунтовщикам потачки не даст. Надолго ли, Бог весть, а сейчас город спасен… Ну, пойдем, сын мой. Счастлив буду принять его высочество.
Хнум встал и пошел. Все – за ним.
Дио и Зенра спустились во второй ярус дома, где была Диина горница. Вошли в нее. Дио начала раздеваться. Дрожала так, что зуб на зуб не попадал. Всю ее пронизывал насквозь тот же холод, как давеча.
– Что ты дрожишь? – спросила Зенра. Дио ничего не ответила и легла на ложе. Зенра укрыла ее потеплее, поцеловала и хотела выйти, но Дио взяла ее за руку.
– А знаешь, няня, Пентаур убит, – сказала тихо, как будто спокойно.
Ноги у старушки подкосились. Присела на край ложа, чтоб не упасть.
– Господи, Господи, – прошептала с тем удивленьем, которое всегда рождает в людях внезапная смерть. – Да как же, где, когда?
– Только что, в бунте у Амонова храма.
– Ах, бедный! – заплакала Зенра. – Какой был человек хороший. А я-то думала…
Дио усмехнулась:
– Думала, жених? Да, хорош жених, да невеста плоха… Ну, ступай, не плачь, о нем не надо плакать, – хорошо умер, дай Бог всякому так!
Дио закрыла глаза, но, только что Зенра вышла, открыла их и посмотрела в глубину горницы, где лунный луч падал на высокую Амонову арфу с перекрещенными струнами и двумя, на подножьи, радужными солнцами; золотые сердца их тускло искрились в бледном луче. Это была та самая арфа, на которой давеча играл Пентаур тихие песни любви и смерти.
Набежало ли на месяц облако, или помутнело у Дио в глазах от слез, – вдруг показалось ей, что в косом полотнище лунного света на белой стене промелькнула чья-то тень. «Он!» – подумала она и вся насторожилась, как будто ждала, что струны зазвенят. Но молчали, и тень исчезла: ровный свет опять забелел на стене. Дио укрылась с головой одеялом и хотела уснуть, но не могла.
Вдруг послышалось ей, что струны звенят. Откинула с головы одеяло, привстала на ложе, прислушалась: звенят, звенят, поют:
Снова чья-то тень мелькнула на стене. Ужас напал на нее. Но знакомая боль неискупимой вины, неутолимой жалости была сильнее ужаса. О, хотя бы только тень его увидеть, только тени сказать: «Прости!».
Встала с ложа, подошла к арфе. Струны продолжали звенеть тихо-тихо, но внятно. Что-то живое трепетало внизу. Дио опустила глаза и увидела: в сетке перекрещенных струн запуталась летучая мышь и билась о них.
Дио горько усмехнулась, пожалела давешнего ужаса. Глуше глухая стена смерти встала между ними, дальше ушел мертвый в смерть, как будто умер снова.
Бережно освободила она пленницу, поцеловала в головку, встала на стул и выпустила ее в длинное и узкое, как щель, окно под самым потолком.
Вернулась к ложу, легла и тотчас уснула тем мертвым сном, каким люди спят от печали.
– Ну-ка, доченька, вставай, ехать пора! – услышала над собою голос Зенры.
– Ехать? Куда? – пролепетала, еще не открывая глаз.
– В Город Солнца. Тута едет сегодня, и мы с ним. Да ну же, проснись, вот заспалась!
Дио открыла глаза. Темное утро чуть брезжило в окнах: солнце еще вставало. Но всю ее озарила внезапная радость, как солнце: «Ахенатон – Радость-Солнца!» Казалось, только теперь она поняла, что это значит.
Быстро оделась и взбежала на крышу.
Зимнее утро было туманно-тихо, и в тишине его как будто слышалось, что кончен бунт, земля не перевернулась вверх дном, крепко стоит и долго еще будет стоять. Все как всегда: так же под черно- пушистым кедром, в саду, воркуют две белых горлинки, так же доносятся издали, по воде канала, утренние звуки, слегка заглушенные туманом: крик осла, скрип водоподъемных колес, стук прачечных вальков и протяжно-унылая песенка:
Так же в утренней свежести пахнет горьким дымком кизяка, точно осеннею гарью на полях родного севера.
Вдруг сквозь холодную белизну тумана засквозила теплая розовость, как небесная радость сквозь земную грусть. «Небо с землей соединяется; на земле радость небесная», – вспомнила Дио слова Озирисова таинства.
– Радость-Солнца, Радость-Солнца – Ахенатон! – повторяла она, плача и смеясь от радости.
Зенра окликнула ее, заторопила. Дио сбежала вниз проститься с Хнумом и Нибитуйей. Хнум благословил ее, и добрая старушка Нибитуйя, обняв ее, заплакала: полюбила, как родную дочь.
Сели в лодку, спустились по Большому каналу в Ризитскую пристань, где ждал наместничий корабль. Тута уже был на нем: выехал до света.
Корабль был двухмачтовый: паруса – тканые, с шашечным узором, широко раскинутые, подобно крыльям сокола; на носу – голова газели, круторогая; на корме – огромный лотос; руль – цветочный куст; рукоять его – голова царя в высокой тиаре; палубная рубка – резная, из акацийного дерева, в два яруса, – маленький чертог, великолепно расписанный и раззолоченный, с кровельной решеткой из царских
