заблудились и здорово опоздали. Ужин прошел более или менее нормально, но на обратном пути ситуация повторилась, и мы начали спорить на повышенных тонах. Хотя было очевидно, что он тоже прав – его маршрут вполне имел право на существование, – никто из нас не сдавался. Ни я не желала признать его правоту, ни он не хотел оценить мои подсказки. Обстановка накалилась, мы дошли до того, что начали кричать, как никогда раньше, вроде тех супружеских пар, что презирают и всячески унижают друг друга, но тем не менее никак не решаются развестись. Меня до глубины души ранили его слова, сказанные, когда еще можно было избежать ссоры: «Посмотрим, будем ли мы продолжать играть в счастливую пару, после последних событий». Как я поняла, он имел в виду Арменголя – потому что ничего не знает о других случаях, – и раскаялась, что проявила слабость и как-то в постели все ему рассказала. Надо было послушать Камилу, такую сметливую и расчетливую; она считает, что измены надо отрицать, отрицать и еще раз отрицать, даже если тебя поймали с поличным, – все равно отрицать.
Лучше бы нам расстаться, пока это можно сделать безболезненно. Но парадокс в том, что именно сейчас мне стало казаться, будто я очень люблю его и именно сейчас он мне очень нужен.
Продолжаю про наш спор: когда я выходила из машины, он с силой сжал мою руку, схватив ее выше локтя. Именно в этот момент мне стало страшно. Но я отчетливо поняла, что нельзя показывать ему страх, иначе он сделает мне еще больнее. Какими слабыми делаемся мы, женщины, когда пугаемся, и какими сильными делаются мужчины, угрожая кому-либо. Думаю, именно страх, вместе с физической слабостью, делает нас такими уязвимыми. Я не хочу терять Маркоса, но и отношения, где один командует, а другой подчиняется, тоже не для меня.
3 октября, вторник
Наконец этим утром я смогла точно вспомнить сон, который видела несколько раз и который всегда ускользал от меня прежде, чем я успевала запечатлеть его в памяти. Когда прозвенел будильник, я лежала потрясенная, не открывая глаз, стараясь ухватить каждый образ. Не знаю, можно ли назвать такой сон кошмаром, но, проснись я от него посреди ночи, точно была бы вся мокрая от холодного пота.
Я вела поезд по стране, разделенной на две зоны гражданской войной, и должна была отвезти людей из одной зоны, в другую. Боялась я тем не менее не бомбежек, а тех, кого везла: это были прокаженные, разбитые параличом и теряющие куски плоти. Их выгнали из госпиталей, чтобы освободить место для многочисленных раненых. Когда нам удалось переехать на ту сторону – на каждом вагоне был нарисован красный крест, – генералы стали отказываться взять моих пассажиров в свои больницы, ссылаясь на то, что те переполнены, хотя я-то знала, что здесь просто боятся распространения заразы. После того, как больным в окна поезда бросили несколько мешков черствого хлеба, меня заставили повернуть назад. Я пересекла линию фронта и очутилась там, откуда приехала, и снова – отказы и запреты, и снова мне велели ехать обратно. Никто не мешал мне просто сойти и покинуть поезд смерти, но почему- то я не могла этого сделать. В небе уже появились стаи стервятников, следующих за поездом, как дельфины за большими кораблями. Они с нетерпением ждали кусков мяса, время от времени вылетавших из окон, и с жадностью на них набрасывались. Иногда они отставали на час, чтобы сожрать труп, который выкидывали сами пассажиры, когда кто-то умирал, но немного погодя опять настигали наши мрачные вагоны. Снова и снова меня заставляли ехать и возвращаться, ехать и возвращаться, не давая нигде остановиться.
Знаю, что этот сон как-то связан с моим плохим настроением, – я всегда вижу его именно в такие дни, когда напряжена или нахожусь в подавленном состоянии. Но толковать его не хочу. Не желаю превращать свой дневник в диван психоаналитика. Точно могу сказать лишь одно: на этой неделе я чувствую себя так, словно хочу со всеми поссориться. С Камилой, которую с каждым, днем все меньше волнует качество того, что мы выставляем, и критерии, по которым мы это делаем. Она озабочена лишь деньгами. Но ведь, открывая галерею, мы думали не только о деньгах. С Маркосом – он хоть ничего и не говорит, но я знаю, что он думает. С Эмилио, который начал становиться агрессивным, чего я за ним никогда не замечала, будто я виновата в том, что ему не удается сотворить ни одной более или менее стоящей скульптуры. Сейчас он похож на грубого мужлана, который даже дорогу женщине не уступит.
Временами мне кажется, будто я окружена бесполезными людьми, мешающим мне балластом, но не могу отказаться от них – иначе на моем пути останутся трупы. Ну вот, я все же вывернула наизнанку свой сон, сама того не желая. Было бы здорово написать этот поезд на большом полотне, сделать такой огромный барочный триптих – из тех, что занимают всю стену залы во дворце.
Может, я сама причиняю всем им какой-либо вред, но не могу этого избежать – ведь я такая, какая есть. Хотелось бы отдохнуть с человеком, который сумел бы пару часов просто побыть рядом и помолчать. Пара часов без ощущения, что мы обязательно должны разговаривать.
4 октября, среда
Если когда-нибудь, когда меня уже не будет, кто-то будет читать этот дневник, мне бы не хотелось, чтобы это был мой сын. Дети – худшие судьи, потому что идеализируют родителей и с трудом прощают им ошибки. И наоборот, я бы нормально отнеслась к тому, что мои записи прочитают внуки, ведь очи отнесутся к ним с той снисходительной нежностью, с какой рассматривают старинные фотографии своих предков. Или какой-нибудь незнакомец – от него я жду удивления и понимания; думаю, дойдя до последней страницы, заинтригованный, он стал бы искать мой снимок – посмотреть, как я выглядела.
16 октября, понедельник
Выходные, проведенные в Мадриде, были тоскливы, и скучны. Решено: на следующий уик- энд снова еду в Бреду. Одна. Сейчас мне это необходимо больше чем когда бы то ни было. Именно так я и сказала Маркосу.
17 октября, вторник
Сегодня совершенно случайно встретилась с Арменголем. Я не видела его уже шесть или семь месяцев, и сейчас, на улице, при свете дня, мне показалось, что он постарел на шесть или семь лет. Он был плохо выбрит, в мятой одежде; та расхлябанность, что беспокоила меня в нем раньше, теперь, когда он живет один, еще более заметна. Вопреки желанию, я все же согласилась выпить с ним кофе. Стоило внимательно посмотреть ему в глаза, и он уже решил, что мы можем начать все заново. Арменголь тут же изменил тон, пустился в воспоминания, и я почувствовала себя очень неловко. Ведь это было так давно, а он все еще продолжает лелеять надежду. Я отказалась встретиться с ним на следующий день, «чтобы поговорить». Сказала, что у меня много работы, поэтому нет времени, и что в конце следующей недели я уезжаю.
Я не ощущаю себя виноватой, и во мне нет никакой жалости к нему, лишь какое-то гнетущее чувство – так всегда бывает, когда отказываешь кому-то.
