бродяг, ни тем более приютами для преступников, разыскиваемых законом. Иначе любой разбойник Мадей увертывался бы от наказания, превращаясь в брата Мадеуша, и насмехался бы над правосудием из-за монастырской калитки. Из собственного опыта скажу тебе, дружище, что попасть за калитку гораздо труднее, чем выбраться из-за нее. Короче говоря, без связей не рыпайся.
– К чему ты клонишь?
– Так вот, – спокойно заявил Шарлей, – у меня есть, если тебя это интересует, некоторые связи. В Польше. В десяти милях от Велюня…
– Велюнь, – покрутил головой Рейневан, – это слишком близко.
– Близко? А что тебя устроит? Может, Дрогичин? Или Витебск? Потому что дальше это уже
– Говори прямо. Речь идет о вроцлавском бунте восемнадцатого июля восемнадцатого года.
– Скажу прямо, – прищурил глаза Шарлей. – Да. Речь о нем. Года прошли, а это дело за мной тянется. И будет тянуться, если учесть, что это известно компании Фуггеров.
– Твою мать! Так поэтому ты говорил о стоимости?
– Поэтому. Они держат меня в руках и поэтому уверены, что я буду молчать. Храни молчание и ты, Рейнмар.
– Разумеется. Будь спокоен.
– Через пару дней, – улыбнулся Шарлей, – у меня будет черный фургон. И деньги, которые он вез, и которыми я умно распоряжусь. Куплю себе покой и полное отпущение грехов. Куплю себе служащих и многочисленных влиятельных знакомых. Но ты никому ничего не говори, даже пробощу Дунину в Велюне, когда будешь на меня ссылаться. А когда сослешься, тебя там примут и позволят принять обет. Тихо там в этом Серадзе и спокойно, есть госпиталь, просто предел твоих мечтаний. Мне, откровенно говоря, тоже было бы легче на душе и спокойнее на сердце, если б я знал, что ты там. Что ты в безопасности и не скитаешься по миру. Сделай это для меня, дружище. За Пшемшей поверни на север. Езжай в Серадз.
– Я это обдумаю, – сказал Рейневан. Уже обдумав, решив и будучи полностью убежденным в правильности принятого решения.
– Так что… Ну и… – Демерит пожал плечами, кашлянул. – Черт возьми, не могу стоять и смотреть, как… Так что я попрощаюсь, разверну коня, кольну его шпорами и уеду. Не оглядываясь. А ты делай, что хочешь. Бывай.
– Бывай, – ответил, спустя минуту Рейневан.
Шарлей не оглянулся.
Глава двадцать первая,
в которой речь идет о символе и о его чрезвычайном значении. В которой Рейневан, допустив зло, пытается исправить свою ошибку и кровью смыть вину. А краковский епископ Збигнев Олесницкий меняет ход истории. Совершая это
«Вот и смерть приходит, думал Парсифаль Рахенау, – напрасно пытаясь одолеть охватывающий его холод, бессилие и сонливость. – Умру. Попрощаюсь с жизнью здесь, в этих диких лесах, без священника, без исповеди и причастия, даже без похорон, а где белеют мои кости, не будут знать ни отец, ни мать. Уронит ли по мне хоть одну слезу прекрасная Офка фон Барут? Ах, какой же я осел, что не признался ей в любви! Что не упал к ее ногам…
А сейчас уже поздно. Смерть приходит. Уже больше Офки я не увижу…»
Конь мотнул головой, Парсифаль закачался в седле, боль дернула его и привела в себя. «Воняет дымом, – подумал он. – И пожарищем. Что-то здесь горело…»
– За лесом уже Рудки, – послышался голос рядом.
Всадник, которому принадлежал голос, расплывался в лихорадочных глазах Парсифаля в темный, неясный и демонический образ.
– Там ты уже должен попасть на своих. Держись просеки и не выпади из седла. С Богом, парень.
«Это тот цирюльник, – понял Парсифаль, с большими усилиями удерживая веки, чтоб не сомкнулись. – Медик с удивительно знакомыми чертами. Вылечил и перебинтовал меня… А говорили, что последователи Гуса хуже сарацинов, что не знают пощады и убивают без всякого милосердия.
– Господин… Я благодарен… Благодарю…
– Бога благодари. И прочитай иногда молитву. За погибшую душу грешника.
Пели птицы, квакали лягушки, по небу плыли облака, среди лугов вилась Пшемша. Рейневан вздохнул.
Преждевременно.
Перед смоловарней стояло восемь коней, в том числе один красивый вороной и один исключительно красивый сивка. Со стрехи поднималась струйка дыма. Рейневан немедленно развернул коня. Те восемь коней не принадлежали ни смоловару, ни тем более крестьянам, возле сёдел висели топоры, чеканы и булавы, хозяева были люди военные. Он намеревался отъехать тихо, пока они его не заметили. Но было уже поздно.
Из небольшого овина вышел тип в бриганитине, неся охапку сена. Увидев Рейневана, он бросил сено, крикнул. Из овина выскочил второй, похожий, как близнец, оба с криками набросились на него. Рейневан метнулся к висящему возле седла самострелу, схватил за ручку барабана, закрутил. Зубчатое колесо жутко заскрежетало, что-то хрустнуло, ручка оторвалась, а рычаг сломался. Сломался его верный самострел, сделанный в Нюрнберге, перевезенный контрабандой из Польши в Чехию, купленный Шарлеем за четыре венгерских дуката. «Это конец» – промелькнуло в его голове, когда пришпоривал коня. «Конец», – подумал он, когда его стягивали с седла. «Конец», – был уверен он, прижатый к земле, видя блеск кривого сапожного ножа.
– Эй! Эй! Оставьте! Пустите его! Это свой! Я его знаю!
«Этого не может быть, – подумал Рейневан, неподвижно лежа и глядя в небо. – Так в жизни не бывает. Такие вещи случаются только в рыцарских романах. И то не во всех».
– Рейневан? Ты цел?
– Ян Куропатва? Из Ланьцухова? Герба Шренява?
– Он самый. Ох, Рейневан, плохо ты выглядишь. Я тебя едва узнал.
В компании были и другие знакомые. Якуб Надобный, Ян Тлучимост, литвин Скирмут. И главарь всей группки, русский атаман, незабываемый князь Федор из Острога. Враждебно сверливший Рейневана пронзительным взглядом черных глазок.
– Чего ты, – заговорил наконец князь, – так глазами от морды к морде бегаешь? Высматриваешь боярина Данилку, того, что ты на Одрах ножом пырнул? Убили его словаки над
