И вот, наконец, я увидел вспышки электрического фонарика. Кто-то «писал» у скал Херсонеса.
– Она! – прошептал над моим ухом Тимур.
– «Транспорт „Оракул“, груз – Рихтгофен, курс…» – читал вслух Тимур.
Огоньки погасли. Моторы были заглушены. И снова мелькнуло несколько точек.
– «Анюта», – прошептал Тимур с благодарной улыбкой.
Я не отрывал глаз от скал, уходивших от меня. Торпедный катер быстро шел по курсу, проложенному моей сестрой. Мы уходили от мыса, чтобы разыскать транспорт «Оракул», утопить его. Мы затем вернемся к себе, а Анюта останется там, в осажденной крепости, среди огня и взрывов… И несмотря на это, с плеч моих как будто свалилась какая-то большая, сгибавшая меня тяжесть: Анюта была в наших рядах.
Глава восемнадцатая
Совхоз «Мария»
Советские войска заняли Севастополь 9 мая после решительного трехдневного штурма. К вечеру 12 мая последние остатки 17-й армии, которой командовал теперь генерал Альмендингер, сменивший Енекке, были либо взяты в плен, либо сброшены с обрывов Херсонеса.
Танковая часть Ильи влетела на окраину мыса, где море билось о скалы.
Танкисты успели в самую последнюю минуту спасти много наших людей, среди них была и Анюта, а Мерельбан, приговоривший ее к смерти, покончил жизнь на западной точке мыса, у развалин стены херсонесистов. Там опознали его среди двухсот немецких офицеров, валявшихся у «стены самоубийц».
Последние самолеты были захвачены на аэродроме Херсонеса, транспорты были либо захвачены, либо потоплены, либо подожжены.
Анюта была вывезена в штаб фронта, где ей вручили орден Ленина. Мы послали ей телеграмму из Солхата, чтобы она приезжала прямо в садоводческий совхоз «Мария», куда был назначен директором Яша Волынский.
Отец отдыхал в Феодосии, у доктора Устина Анисимовича: штаб партизанского движения отпустил его домой, в колхоз.
Почти все партизаны, кроме оставленных на партийной и хозяйственной работе в Крыму, были призваны в армию, и многие из них, в том числе Саша Редутов, Шувалов, Кариотти, Семилетов, уже передвигались в составе регулярных дивизий либо к Балканам, либо на центральный участок фронта, нацеленный на Восточную Пруссию.
В домике нашего штаба, положив локти на стол, сидел и грыз семечки невеселый Кожанов, доживавший 'последние медовые дни с Катериной перед отправлением в полк. Здесь же были Гаврилов и Баширов, оставленный пока в оперативных целях на полуострове.
Катерина вела хозяйство штаба. Сели за стол, накрытый холстинковой украинской скатертью, чокнулись.
– Я как на похмелье, – сказал невесело Кожанов.
– Да растормошите вы моего Петечку! – просила Катерина. – Ходит как в воду опущенный. Я ему говорю: война вот-вот окончится, и приезжай тогда без всяких пересадок в свое село. Примем его хлебом, солью, бараниной, а он кручинится…
– Встретил я своего знакомца, вместе капитанили, – угрюмо сказал Колонов, – гляжу – полковник, и вся грудь в орденах.
– Нашел, о чем горевать! – сказал Гаврилов.
– А ты чего, сербиянин, задумался?
Гаврилов встрепенулся, вскинул плечами, криво улыбнулся:
– Ничего не задумывался. Так себе…
– Мариулу вспомнил? – спросил Кожанов.
– А может быть, и ее, тебе какое дело? – грубо оборвал его Гаврилов.
– Не сердись, Гаврилов. Какой-то ты стал вспыльчивый.
– А чего мне пылить? Только ее имя лучше не трогай.
Гаврилов поднялся и, переваливаясь по-утиному, вышел из комнаты во двор. Кожанов рассказал:
– Приготовил Гаврилов пару коней, тачанку, чтобы отправить Мариулу, а Лелюков отобрал и – в горсовет. Вот была перепалка! Первый раз таким видел Лелюкова. Теперь, когда он секретарем райкома, стал еще непримиримей.
– А зачем Гаврилов в личное пользование прихватил лошадей и тачанку? Ведь коммунист он? Непорядок, – вдруг строго сказал Баширов.
– Цыганам вроде можно иметь собственных лошадей, – сказал Кожанов.
– Так собственных, а не чужих.
– Тут сразу после Севастополя появилась Мариула. Ты ее после выхода из лесу не видел?
– Нет.
– Выходит и сразу: «Ты здесь, миленький, давай погадаю на нашу любовь». Карты в руках. Гаврилов, можешь себе представить, отступил от нее вот в этот угол, посерел лицом, ничего не понимает. Ведь для него работа Мариулы была большим секретом, как тебе известно. Тогда цыганка подскочила к окну, распахнула и Гаврилову: «Я вольный ветер!» Вынула зеркальце, навела она него зайчика, а потом огляделась, поправила платочек и вдруг: «Ах, какие губы синие у меня! Давно не целовалась…»
– Ну, дальше что? – полюбопытствовал Баширов, сверкнув монгольскими глазами.
– Дальше мы вышли, Баширов, вот в эту дверь, плотненько ее притворили и на цыпочках. Я помнил, что нам Гаврилов говорил: «Она клятву дала цыганскую, твердую». Нельзя мешать…
– Где же Мариула сейчас? – спросил я.
– Где-то хранит ее Гаврилов. Не знаю где. Больше не встречал. Как сквозь землю провалилась.
– А Фатых? Я слышал, что его утвердили помощником районного прокурора.
– Утвердили. Лелюков, как секретарь райкома, давал характеристику.
– Напрасно… Как ты думаешь, Кожанов?
– Поживем – увидим, – Кожанов уклонился от прямого ответа, – начальству видней.
– Зря назначили Фатыха, – мрачно и определенно сказал Баширов.
– Кстати, он о тебе все спрашивал, интересовался, – Кожанов свернул самокрутку, припалил от трута, – куда и куда Лагунов катается? По каким делам?
Я поднялся, попрощался со всеми и уехал к Якову.
Дом стоял на склоне пологой лощины и сделан был, как обычно строятся дома в этой солнечной стране: с глухой стороной, обращенной к господствующему ветру, и просторной террасой к солнцу, куда выходит много окон и дверей. Двор был огорожен только с двух сторон стеной из дикого, нечищенного камня. Над домом поднимались кипарисы, усыпанные чашечками семян. Кипарисы помоложе аллеей спускались под горку, где из рассеченной скалы бил ключ. Травянистый пригорок был усыпан бледными, нежными цветами ложного сентябрика, и под ногами пружинила вечно цветущая лесная крапивка, атакованная мелкими и энергичными Лигурийскими пчелами.
А ниже, по широкой долине, окаймленной кипарисами, вперемежку с пирамидальными тополями пряно и дружно цвели яблоневые сады.
– Ждем, ждем, а его нет, нет, – укорил меня Яша, раскрывая объятия.
– Дела, Яков, – сказал я, – дела.
– Ну, а мы бездельники, выходит? Пойдем-ка в дом, Сережа.
Яша был одет в серенькую рубашку с расстегнутым воротом, что делало его совсем похожим на юношу. Новенький орден Красного Знамени оттягивал легонькую материю, волосы влажные, волнисто зачесанные назад, на босу ногу чувяки с загнутыми носами.
– Ты совсем стал гражданским человеком, Яша.
– А что делать, если опять забраковали для армии? Тут еще на грех рана на бедре открылась, чоот бы ее драл! Все напасти, Сережа.
Вдруг я услышал ритмичные быстрые удары ладошками по пустым ведрам и дружное двухголосное:
Я обернулся и увидел идущих в ногу с ведрами в руках Люсю и Камелию. Девушки шли, запрокинув головы, и, печатая шаг своих босых смуглых ног, стучали в ведра, как в барабаны, весело припевая:
Яша
