не вижу? Все вижу. Подворотнички у вас всегда чистые, сапоги тоже. Это вы, ничего не скажешь, умеете. А вот Женя приедет, тоже из одного стакана пить станете? Посуду надо покупать заранее. Когда что есть. Недавно тарелки давали, очередь, конечно. Я купила. И чашки тоже. Хотите я вам покупать буду?
И вдруг смутилась, и снова взгляд ее стал доверчив, как у ребенка.
— Да что же это я! — воскликнула она. — К вам шла — думала, живое слово услышу, если не прогоните, а тут сама учу вас всяким премудростям, чего вам скорей всего и знать-то не надо.
Виталий Осипович с удивлением слушал Лину: как эта девчушка, безропотный его секретарь, вдруг взяла да выложила все, что думала о нем. Даже Женя не позволяла себе учить его и, тем более, обвинять в душевной черствости.
А эта вот пришла и своей резкостью, своей мудростью девушки, повидавшей жизнь, и вместе с тем своим детским неведением жизни подтвердила его мысли о том, что он проглядел главное в человеке. Он был очень молод, когда получил право повелевать людьми, распоряжаться Жизнью во имя той высокой идеи, в которую сам свято верил, и не интересовался, верят ли все те, кем он повелевал. А сейчас? Все ли сейчас знают, для чего они трудятся? И все ли заинтересованы в том, чтобы сделать свое дело лучше и скорее? И где, наконец, то живое слово, за которым пришла к нему Лина?
Виталий Осипович посмотрел на Лину. Она, запрокидывая свой остренький подбородок с ямочкой посредине, допивала остывший чай.
— А вы уверены, — спросил он, — что я знаю это живое слово?
— Должны знать, — неуверенно ответила она, — а как же?
Эта неуверенность рассердила его. Сдерживая раздражение, он жестко сказал:
— Знаете, Лина. По-моему, вам нужна такая работа, чтобы она захватила вас, чтобы вылетели все глупости, которые иногда лезут в голову…
Она, стукнув стаканом по столу, рассмеялась:
— Ну вот. Так я и знала. У вас работа от всех болезней лекарство. А я, как жить, спрашиваю. Работать-то я и без вас знаю как.
— А вы могли бы жить ничего не делая?
— С ума бы сошла.
— Ну вот видите.
— Ничего я еще не вижу, — отмахнулась она. — Вот вы все, все руководители, говорите: работа, работа. И так вы скучно об этом говорите, будто в спину толкаете. А надо так сказать, чтобы дух захватило, чтобы сам побежал к этому делу. Я думаю: вы весь день на ногах, ночей не спите, работаете. Вам все это очень интересно: и работать и жить. Значит, вы знаете какое-то живое слово, а сказать его не умеете или не хотите. Дайте мне настоящую работу! Такую, чтобы завертелось все…
Виталий Осипович вдруг рассмеялся, так открыто и широко, что Лина даже не обиделась, хотя было ясно, что именно над ней, над ее словами смеется строгий начальник.
— Ах вы, Лина, Лина, — повторял Корнев, снова взрываясь необидным смешком. — Чтоб все завертелось. Это на танцах все вертится. А тут работа. Потная, тяжелая работа. Вот заберись на пятый этаж да поработай на ветру, под снегом, в темноте, тогда в глазах так завертится…
Виталий Осипович понимал: ничего смешного в том, что он говорил, не содержалось. Слова и действия Лины тоже не могли вызвать веселья, и все же он смеялся, и не мог остановиться. Да он и не хотел больше никаких хмурых напряженных разговоров и переживаний. Ведь все чрезвычайно просто. Лина растерялась от одиночества и тоски. Именно безрассудная тоска пригнала ее ночью в его избушку. И он должен сказать ей, этой девушке, нелегко прожившей свои юные годы, как жить дальше.
— Ах, Лина вы, Лина, — повторил Виталий Осипович, вытирая слезы, вызванные смехом, — накрутили вы тут, навыдумывали. Одно в ваших словах правда: слово я знаю. Скажешь его — и делается веселее жить. Ну, слушайте. Когда мне бывает плохо, когда навалится тоска… Вы что смотрите? Думаете, у меня этого не бывает? Еще как! Тогда я говорю себе: «А ну-ка не кисни, товарищ. Чего тебе не хватает?»
— И я спрашиваю: «Чего тебе, дура, не хватает?»
— А что вы отвечаете? — спросил Виталий Осипович.
Лина вызывающе поглядела на него:
— Нечего мне ответить.
— Ну, тогда я спрошу: счастья не хватает?
— Да, — выдохнула Лина.
— Понятно! — торжествующе воскликнул Виталий Осипович. — Все правильно! Вы живете, где хотите, любая работа, на которую вы способны, к вашим услугам. Черт возьми, вы свободны во всех своих желаниях и поступках! Скажите, Лина, что бы было, если бы победили не мы, а они?
— Я об этом не думала, — прошептала Лина и сейчас же пылко воскликнула: — Этого не могло случиться!
— Почему?
— Мы бы не допустили!
Виталий Осипович так же пылко согласился с ней:
— Правильно. Не допустили бы. Видите, как мы уверены в своей силе. Ну, а если бы они оказались тоже уверены? Вдруг бы у нас не хватило сил. Что бы сейчас делали вы, Лина?
— Об этом и подумать страшно!
— Ну вот. А вы еще по какому-то счастью тоскуете. А счастье-то у вас в руках. Вы его завоевали. Пользуйтесь им вовсю! Где вы хотите работать?
— Если бы я знала… — печально ответила она.
— Ну хорошо. Я тоже пока не знаю. Но я подумаю. Вот Женя приедет. Она как-то всегда знает, чего она хочет.
Лина согласилась.
— Я подожду.
Подумала и сочувственно усмехнулась:
— О счастье вы тоже очень скучно думаете. Победа — счастье, работа — счастье. И все? А я вот трюмо купила, посудой запаслась — счастья жду. Думаю, придет оно, а у меня пусть будет так красиво, что ему, счастью моему, и не захочется уходить.
— А для счастья обязательно красота требуется? — серьезно осведомился Виталий Осипович. — У меня даже вот блюдца нет, а я надеюсь на что-то…
Не замечая насмешки, Лина горячо проговорила, шлепнув ладонью по столу:
— Счастье должно быть красивым. Вот увидите.
Она стремительно поднялась и сказала, что засиделась, что наговорила, наверное, много лишнего, но для того и пришла, чтобы высказаться до конца.
Он хотел ее проводить, но она отказалась. На пороге вдруг обернулась.
— Как же я теперь с вами работать буду? Пожалуй, не выйдет так. — Она вытянулась и, сказав «разрешите идти», хотела щелкнуть каблуками, но резиновые ботики не издали того четкого стука, который полагается в таких случаях.
— Ну вот видите, — засмеялся Виталий Осипович. — Значит, нельзя с нашим братом, администратором, по душам-то.
Лина сказала убежденно:
— А я все равно буду.
И, засмеявшись, исчезла в темноте.
В РОДНОМ ДОМЕ
Характер человека формируется и мужает в испытаниях и столкновениях. Годы спокойствия не оставляют сколько-нибудь заметного следа ни в сердце, ни в характере. И Грише казалось, что за последние пять лет, считая от того года, когда кончилась война, даже его рост остановился.
