Почему-то ничуть не удивившись тому, что ее супруг привел гостя, Аннушка начала распоряжаться:
— В комнату я вас не пущу, там ребята. Идите на кухню. Плащ снимите. Грязь не смола, высохнет — отвалится. Что так долго? — спросила она у мужа.
— Сама знаешь, — ответил он, — перевыборы бюро.
— Тебя? — спросила она.
— И меня.
— Ну, конечно, больше некого, — ворчливо, но не без Удовлетворения проговорила Аннушка, уходя на кухню.
В это время широко распахнулась дверь. Из комнаты выглянула круглая ребячья мордочка с быстрыми материнскими глазами.
— Папка!
— Давай, давай, — громовым шепотом проговорил отец, стремительно присаживаясь на корточки и оглядываясь на кухню.
Трехлетний мальчонка в синих штанишках, с перекрещивающимися лямками и с аварийной прорехой сзади, откуда выглядывал белый хвостик рубашонки, издал дикарский клич торжества и бросился к отцу.
Не успел отец его подхватить, как в дверях показался еще точно такой же круглолицый, быстроглазый и в точно таких же синих штанишках с лямками и белым хвостиком. Он тоже торжествующе завизжал и повис на отце.
— Хороши послевоенные? — спросил хозяин.
Мишка только из уважения к хозяину неестественно улыбнулся, хотя ему было не до схема. Тащился куда-то в конец поселка — а где тут начало, где конец, никому неизвестно, — вывозил в грязи новый плащ и в заключение вместо выпивки тебе показывают каких-то двойняшек, да еще спрашивают твое мнение.
А кто их там разберет, хороши или нет. Кажется, ничего. Даже вон вихорчики на затылках одинаковые. Если в тятьку вымахают, то ладные будут мужики.
Но не успел Мишка высказать своего мнения, как прибежала Аннушка и загнала ребят в комнату.
— Мне идти? — спросил Мишка, пряча отчаянные глаза. Он уже давно сообразил, что перед ним не тот, за кого он в слепой злобе принял этого человека, и на душе у него стало очень нехорошо.
— Пойдем ужинать, — строго приказал хозяин. — Тебя как звать-то?
— Мишкой зовут.
— Кто зовет?
— Да все.
— Это плохо. Вроде человек взрослый, а — Мишка.
Невесело улыбнувшись. Мишка отчаянно махнул рукой:
— Как ни назови, хоть горшком, в печку только не ставь.
— Это так, — согласился хозяин. — А отца как звали?
— Назаром.
— Вот это порядок. Михаил, значит, Назарович. А меня давно уже все называют Ильей Васильевичем.
Через несколько минут они сидели на табуретках у стола, покрытого старой клеенкой, и ели жареную картошку, запивая ее крепким чаем.
Илья Васильевич сказал, что это у него сибирская Привычка — запивать чаем всякую еду.
Очень скверно было у Мишки на душе.
Покончив с ужином, они вышли покурить во двор. Стоя около двери. Мишка слушал неторопливую речь хозяина:
— Ты эти свои замашки брось. В тюрьме не сидел, ну и не стремись туда. Какую тебе обиду сделал Иван Козырев? Ладно, не хочешь — не говори, это твое дело. Кстати, налетать на него не советую. Ростом он пониже тебя, но если размахнется, то уж не обижайся — мало не будет. Да и друзей у него много. Во всяком промахе виноват прежде всего ты сам. Виноватых не ищи на стороне. Понял? И запомни навсегда. Где работаешь-то?
Узнав, за что обиделся Мишка на Виталия Осиповича, Комогоров на минуту задумался.
— Да, Виталий Осипович умеет человека прижать. А ты не обижайся, у него работа потяжелей нашей. Ты не думай, что если он начальник, то ему жить легко. Это, учти, тяжелая должность быть начальником.
Мишка слушал неторопливую речь Комогорова и думал, что этому человеку, наверное, легко живется на земле. И не только потому, что он силен и, по-видимому, очень здоров, но, главное, потому что он знает, как надо жить. Все у него ладно, и на словах, и на деле.
За окном, завешенным белой занавеской, быстро двигался силуэт маленькой женщины. Оттуда доносились приглушенные ребячьи голоса, очевидно, Аннушка укладывала спать близнецов.
Мишке и прежде приходилось бывать в семьях своих случайных друзей, но никогда не испытывал он такого острого чувства одиночества, такой тоски по неведомому теплому дому, как сейчас. Не понимая, в чем тут дело, откуда взялись такие мысли в его мятежной голове, он попытался отмахнуться от них, но не смог. Это было удивительно. Он подумал, что, наверное, такие мысли приходят с годами.
Как бы подслушав его, Комогоров спросил:
— Тебе, Михаил, годов-то много?
— Много. Двадцать шестой.
— А родные есть?
— Нет, наверное. Отец из цыган, говорят, был. В детском доме так меня и звали цыганенком.
Положив тяжелую руку на Мишкино плечо, Комогоров с неожиданной строгостью сказал:
— По годам тебе Михаилом Назаровичем называться надо. А ты все — Мишка. Не заслужил, значит? Рабочего авторитета не заслужил? Ты вот на Ивана Козырева зуб имеешь, а он, двадцати ему не было, уже знатным каменщиком стал. Ванькой такого не назовешь. Язык не повернется. Под его началом старики ходят. Понял? Тебе мой совет, — я тебя старше, — ты слушай: держись за одно место. Полеты эти брось. Помощь нужна — приходи, помогу. Дорогу знаешь. В яму только, гляди, не попадай.
ЖЕНЯ ДОМА
Утром Виталий Осипович сказал:
— Я задержусь сегодня, Женюрка, а может быть, и совсем не приду обедать. Ты не переживай. Служба такая.
— Хорошо, — ответила Женя и подумала: «Скажет, почему задержится, или нет?»
Он не сказал и даже поцеловал ее как-то рассеянно, думая, наверное, о том деле, которое не позволит ему сегодня забежать домой на какие-нибудь десять минуток. Женя горько улыбнулась: и это, товарищи дорогие, называется медовый месяц.
— Ты бы мог вместо меня сейчас поцеловать что угодно. Дверь, например. И, я думаю, не заметил бы. Такой поцелуй отсутствующий.
Он бросился к Жене, роняя по пути плащ, планшет, фуражку… Подняв Женю на руки, стал целовать губы, щеки, волосы. В перерывах между поцелуями он кричал, задыхаясь:
— Не будем мелочны, Женюрка моя. Будем выше мелких обид. Ведь я же тебя отчаянно люблю.
Она устало прильнула к его груди, слушая, как напряженно стучит сердце, и ей стало хорошо, так хорошо, что захотелось не отпускать его от себя.
— Обещаю тебе, — томно сказала Женя, — обещаю: здесь я всегда буду мелочна. Каждый твой взгляд замечу, каждый шаг. Все до капельки высмотрю и не все прощу. Вот так.
Виталий Осипович опустил Женю на пол. Ей казалось, что пол мягко и плавно покачивается под ней,
