ближайшие дни. Катилине и его сторонникам нечего терять, а лагерь Манлия стоит совсем близко. Необходимо как-то помочь Цицерону и Катону изгнать Катилину из города, усилить панику в сенате. Вне городских стен катилинарии менее опасны».
Не спали в эту ночь и в лагере Манлия, ожидая известий из Рима. Лишь к утру прискакал гонец, и вздох разочарования прокатился по всему лагерю. И все поняли — теперь спор решит только оружие. Тога не оказала доверия катилинариям, и меч должен будет решить давний спор с Римом в их пользу.
Отныне сенаторские тоги становились символами римского владычества, господства старых порядков, столь ненавистных большинству мятежников в лагере. Поднимая мечи, они бросали вызов тому старому миру, сокрушить который они намеревались. Мечи катилинариев отныне точились на тоги римских сенаторов. Никто еще не знал, что под тогами заговорщики обнаружат воинские доспехи и панцири, столь символично надетые Цицероном в день выборов.
Ноябрьские календы несли Риму ужас гражданской войны, и каждый римский сенатор в стенах города, и каждый заговорщик в лагере Манлия хорошо понимали, сколь ужасной будет их судьба в случае поражения. И каждый знал, сколь ужасна будет судьба Рима в случае их братоубийственной войны. Но стремление к безумству уже овладело умами и душами многих. Братья точили мечи на братьев. Отцы проклинали чад своих, сыновья замышляли отцеубийства, жрецы отрекались от богов своих.
Город окутала тьма. Луна зашла за тучи, и эта часть земли была отвернута от солнца, словно пытаясь скрыть от него в темноте все свои пороки и злодеяния. Но солнечные лучи, светившие в эту ночь на другом конце земли, доставали до Рима, пробивались к совести его людей, будили их среди темноты, заставляя давиться кошмарами и ужасами этой долгой ночи.
Ночью, уже лежа в постели и слушая рядом сонное дыхание жены, Цезарь вспомнил события этого дня.
Память услужливо возвращала искривленное лицо Катилины, ликование Мурены и Силана, умиротворение одетого в доспехи Цицерона и звонкий голос молодого Катулла, читавшего стихи.
Внезапно, словно новый приступ болезни подтолкнул его, Цезарь резко поднялся, усаживаясь на ложе. Помпея даже не проснулась, уронив голову ниже. Он вдруг вспомнил, что мучило его в этот день. С самого раннего утра его интересовал вопрос — за кого будет голосовать Марк Брут. Молодые люди в большинстве своем поддерживали Катилину, но Брут совсем не похож на них. Неужели он отдал свои голоса за Мурену и Силана? Не может быть, твердо решил Цезарь, Брут никогда не отдал бы своего голоса этим кандидатам. Не явиться на голосование он не мог — значит, заполнил таблички неразборчивым почерком. К такой наивной уловке прибегали римляне, когда не хотели высказывать определенного мнения по данному вопросу. Иногда это делали даже судьи, что всегда вызывало гнев простых римлян, справедливо считавших подобные уловки предосудительными для стражей закона.
«Нужно будет спросить у Сервилии», — решил Цезарь, устраиваясь снова на ложе.
Он заснул, и сон его был тяжелым и душным, как сон многих римлян в эту тревожную и страшную ночь года 691-го со дня основания Рима.
Наступивший рассвет следующего дня не принес солнечных лучей. Светило не смогло пробиться сквозь тяжелые свинцовые тучи, нависшие над городом. Они собрались высоко в небесах, словно готовясь растворить своей тяжестью этот «Вечный город» со всеми его обитателями.
Рим был великим, и Рим был ничтожен. Рим был силен, и Рим был слаб. Рим раздвигал границы своего государства за много дней пути от города, и Рим не мог защитить своих граждан даже в стенах этого города. Время, пространство, представления чести, порядочности, любви, долга, верности — все изменилось, сместилось, превратившись в невообразимую какофонию понятий и представлений.
Глава XI
Боги! Жалость в вас есть; и людям не раз подавали
Помощь последнюю вы даже на смертном одре,
Киньте взор на меня, несчастливца, и ежели чисто
Прожил я жизнь, — из меня вырвите черный недуг!
За много дней пути от Рима, почти на самом краю света, запершись в огромном дворце, доживал последние дни своей жизни великий царь понтийский — Митридат VI Евпатор.
Пятидесятисемилетний понтийский правитель некогда огромного царства, наводивший ужас на Римскую державу в течение стольких лет, предавался тяжелым раздумьям, как бы подводившим итог его жизни.
У Рима не было за всю его историю более яркого и непримиримого врага, чем этот старый царь, оставшийся теперь в одиночестве.
Еще мальчиком он бежал из дворца, опасаясь оставаться там после смерти своего отца — царя Митридата V Эвергета. В течение семи лет он, скрывая свое происхождение и страшась людей, не решался называть своего подлинного имени. Его собственная мать, ставшая правительницей Понта, трижды подсылала к нему убийц, и трижды этот юноша, почти мальчик, чудом избегал покушения. Зная, что его могут отравить, Митридат с детства приучил себя к малым дозам яда, постепенно приобретая иммунитет против отравления. За время мучительных скитаний он изучил двадцать два языка своего огромного царства и научился выслушивать мнения самых простых людей — ремесленников, горожан, крестьян, составлявших большинство населения его державы. Но научиться говорить с людьми еще не значит суметь понимать их.
Перенесенные в молодые годы унижения оставят свой глубокий след в душе Митридата. Страдания и лишения не могут быть примерными воспитателями юной души. Они лишь приучают молодого человека к притворству и осторожности, делая его жестоким, коварным и бесчувственным человеком, ненавидящим людей, не страдавших, подобно ему. Так уж устроен человек. Если ему бывает больно, он хочет, чтобы было больно и окружающим, словно чужая боль может заглушить его собственную, а память о страданиях сотрет воспоминания о собственной боли.
Беспринципный Митридат на всю жизнь запомнил горькие уроки молодости. Отныне только собственный эгоизм и его желания становились стимулами всех последующих действий Митридата. Нет ничего более страшного и горького, чем сочетание ума и зла в одном человеке.
Вернувшись в столицу в возрасте восемнадцати лет, Митридат отправил в тюрьму свою мать, а заодно приказал перебить несколько десятков своих ближайших родственников.
Еще около пятнадцати лет понадобилось ему, чтобы упрочить влияние и расширить границы Понтийского государства. Жестокий и вероломный, он не брезговал любыми средствами для достижения своих политических целей. И, наконец, в году первом 173-й греческой Олимпиады, или в 666 году римской эры, он осмелился бросить вызов всесильному Риму.
Воспользовавшись Союзнической войной, разгоревшейся в Италии, Митридат начал свою войну. В течение одной ночи по всем городам Малой Азии без всякой пощады были перебиты десятки тысяч италиков — мужчин, женщин, стариков, детей. Понтийцам даже удалось захватить правителя римской провинции консуляра Мания Аквилия. И тогда впервые Митридат показал свой изуверский характер, словно страдания, перенесенные в детстве, выплеснулись неистовой злобой против римлян.
По приказу царя римского правителя возили в тесной клетке по городам Малой Азии, пытками заставляли его выкрикивать в каждом городе свое имя и титулы. После двухмесячных мучений Мания Аквилия подвергли страшной казни, влив ему в горло расплавленный свинец, словно отдавая дань алчности римлян. Перед смертью римлянин попросил передать царю, что и того ждет не менее мучительный конец. И с тех пор страх впервые начал плести свою липкую паутину в душе Митридата, словно предсмертные слова Аквилия обладали магическим свойством.
Затем в Азии появился Сулла. Царя нельзя было испугать поражением его армии. На смену одним
