людям приходили другие, но этот римлянин умудрился поразить его при их личной встрече, сплетая еще более тесную паутину страха.
После нескольких поражений Митридат согласился на переговоры. В Дардане, где состоялась эта памятная встреча, царя сопровождали двести военных кораблей, двадцать тысяч гоплитов, шесть тысяч всадников и около восьмидесяти серпоносных колесниц. У Суллы было всего четыре когорты легионеров и двести всадников. В пурпурной, озолоченной одежде, богато украшенной драгоценными камнями, в блеске своего величия встречал Митридат римского полководца, который вышел навстречу в простой солдатской тунике с небрежно наброшенным полудаментом. Митридата поразили тогда глаза этого римлянина — тяжелые, светло-голубые, словно обжигающие лицо. Это были глаза властелина, и царь впервые с ужасом подумал, что не сможет выдержать этот тяжелый взгляд, и, подобно жалкому рабу, первым отвел свои глаза.
Когда царь протянул руку, Сулла, не подавая своей, вдруг дерзко спросил, отчего понтийцы не прекращают войны. Царь замолчал, не зная, как ответить, и тут Сулла сказал свою знаменитую фразу: «Просители говорят первыми — молчать могут победители». Митридату пришлось применить все свое красноречие, пытаясь спасти переговоры. Во время его монолога Сулла, перебив его, сказал, что наслышан о красноречии понтийского царя, но теперь сам видит, насколько силен Митридат в ораторском искусстве, ведь, даже держа речь о делах подлых и беззаконных, он легко находит для них удобные объяснения. Царю пришлось проглотить и эту обиду, словно липкая паутина стала еще гуще, сжимая сердце в неизведанном прежде страхе перед этим человеком, осмелившимся явиться сюда и выставлять свои условия, имея в десять раз меньше солдат, стоявших в центре огромного понтийского войска.
Понтийский царь принял тогда все условия Суллы, словно проклятие Аквилия было лишним легионом римлян. Но едва римский полководец покинул пределы Азии, липкая сеть была разорвана, и Митридат снова начал войну. И снова был разбит. И когда великий Зевс помог ему, собравшись с силами, начать третью войну против римлян, он был уверен в успехе: Суллы уже не было в живых.
Но лев, умирая, оставляет после себя детенышей. Эту персидскую поговорку Митридат вспомнил в первый же день войны. Захваченный в плен тяжело раненный римский юноша Помпоний предстал перед царем. Митридат спросил его, хочет ли он стать другом понтийского царя, если ему пощадят жизнь. Юноша гордо ответил: «Если ты заключишь с римлянами мир — да. Если нет — я враг». Митридат понял тогда, что и эту войну он уже проиграл.
И снова липкая паутина страха сжала его сердце, опутывая живой, бьющийся комок все сильнее и сильнее. Посланный вместо Суллы Лукулл был не менее искусным полководцем и воином. Понтийцам пришлось все время отступать, их армии терпели одно поражение за другим. Особенно страшным был разгром у Кабиры, где Лукулл разбил основные силы понтийского царя.
Спасаясь бегством, Митридат послал евнуха Бакхида, чтобы тот предал смерти женщин царской семьи, опасаясь как бы они не попали в руки римлян. Именно тогда, в последний раз, царь почувствовал боль за другое существо, ибо среди тех, кого предстояло умертвить, была и Монима — его любимая жена.
Он домогался ее любви целых три года. Монима находилась в Милете, и он послал туда пятнадцать тысяч золотых, но она и тогда ответила отказом. Лишь после того, как он послал ей диадему Великого Александра с просьбой стать его женой и царицей, Монима дала согласие. И теперь ей предстояло умереть. Прибывший к ней Бакхид передал приказ царя — пусть каждая женщина умрет так, как она того пожелает.
Почти все женщины из царского дома приняли яд. Но Монима, его любимая жена, решила умереть как царица. На диадеме, подаренной ей Митридатом, она попыталась повеситься. Старая диадема, не выдержав такой тяжести, оборвалась. «Проклятый лоскут, — крикнула женщина в отчаянии, — и этой услуги ты мне не оказал». После этого Монима сама попросила евнуха перерезать ей горло. Потрясенный Бакхид не смог отказать ей в этой последней просьбе. Лишь после возвращения евнуха узнал понтийский царь тягостные подробности гибели своей жены.
После этого в душе Митридата уже не могло оставаться ничего человеческого. Безмерно подозрительный и мстительный, он превращается в настоящего маньяка, страдающего дикой манией преследования и подозрительности. По его приказу казни следуют одна за другой. Гибнут его лучшие друзья, полководцы, родные, близкие, даже сына Махара не пощадил царь, усомнившись в его верности.
Но ни одно государство в мире не может держаться исключительно на страхе и казнях. Измученные долгими войнами и репрессиями, купцы и менялы закрывали свои лавки, ремесленники бросали свои мастерские, уходя в другие города, крестьяне отказывались сеять и пахать, а воины неохотно шли в сражения умирать за деспота, не сплоченные никакой великой идеей, за которую они могли бы отдавать свои жизни. Это было началом конца.
Митридат, начинающий понимать это, неистовствовал еще больше, и чем более он усиливал репрессии, стремясь предотвратить крах своей державы, тем быстрее приближал этот конец. Получался замкнутый круг, из которого не было выхода. Липкая паутина страха владела уже сердцами многих понтийцев, народом овладела апатия, и огромное царство из великой державы начало превращаться в заурядную римскую провинцию. От Митридата отрекся даже его зять, правитель Великой Армении — Тигран.
Гордый и упрямый царь не хотел верить в такой позорный конец. Прибыв в Пантикапей, он начал собирать новое войско, вербовать наемников, рассылать гонцов к варварам в скифские степи. Безумная идея владела Митридатом — собрать новую армию и через дунайские степи вторгнуться в пределы Италии. Но на снаряжение новой армии требовались огромные деньги, и уже потерявший чувство реальности царь начал выколачивать их из населения Боспорского царства. Сначала восстала Фанагория, затем Херсонес. Через день Феодосия. Против Митридата выступил даже его сын Фарнак, назначенный им правителем этого царства. От царя отступились все правители, армия, народ. Сам Фарнак возглавил восстание в собственном государстве. И теперь Митридат сидел один в огромном дворце, с ужасом сознавая, что сбывается проклятие Мания Аквилия. Город был уже в руках восставших, и только несколько десятков его слуг удерживали неприятеля перед высокими стенами дворца. Но такое сопротивление могло продлиться не более одного дня. Крах наступил, крах его замыслам, которые владели им на протяжении всей его жизни.
Послышались чьи-то шаги, и Митридат вздрогнул, словно предчувствуя приближение вестника смерти. На пороге возник Эвтикрит, греческий наемник, командующий дворцовой охраной.
— В чем дело? — безразличным голосом спросил царь.
Грек поклонился.
— Мои люди не смогут долго защищать дворец. Нужно договориться с Фарнаком, великий царь.
«Как он осмелел, — подумал Митридат, — в прежние времена за один этот совет я приказал бы привязать его к хвостам диких кобылиц, а сейчас я должен выслушивать его дерзкие советы».
— Они по-прежнему штурмуют стены дворца? — спросил он у Эвтикрита.
— Они обедают, — мрачно сказал грек, — но очень скоро они начнут штурм, и тогда мы все погибнем.
— Ты же солдат, — устало сказал царь, — неужели ты так боишься смерти?
Эвтикрит выпрямился.
— Я умру вместе с тобой, великий царь, я пришел сообщить тебе, что к вечеру мы все падем.
И поклонившись, Эвтикрит повернулся, чтобы выйти.
— Постой, — громко окликнул его царь, — позови ко мне Бакхида.
Грек, мрачно кивнув, вышел. Митридат снова остался один.
После смерти Монимы он не мог выносить присутствия Бакхида рядом и отослал его сюда, в Пантикапей, в самую отдаленную провинцию своего государства. И вот теперь они снова рядом. Похоже, проклятие Мания Аквилия начинает сбываться. Вчера вечером, призвав к себе Бакхида, он приказал ему, уже во второй раз, удавить всех женщин царского рода, находившихся во дворце. Сегодня с самого раннего утра евнух еще не осмеливался зайти к нему, словно опасаясь, что царь во второй раз не сможет простить ему столь страшного деяния.
Митридат услышал сдавленный кашель евнуха и поднял глаза. Бакхид уже стоял рядом.
