уметь выбирать главное.
— И об этом говоришь ты — римский консул, призванный стоять на страже наших законов, — покачал головой Катон, — ты понимаешь, что может получиться, если ты сам защищаешь подобное беззаконие?
— Я защищаю, — закричал Цицерон, — выбранного на следующий год римским народом римского консула. Пока никто не доказал, что он виноват, и нет решения суда, он считается невиновным.
Катон молчал. Потом вдруг тихо сказал:
— Но ведь ты прекрасно знаешь, что он подкупал избирателей.
— Чтобы не прошел Катилина! — снова закричал Цицерон. — И я помогал ему в этом. Мурена отнял у Катилины голоса его избирателей. Ты хочешь вернуть их Катилине.
— Я хочу всего лишь справедливости. Сохранения законности в демократическом государстве.
— А я хочу сохранения этого государства. Все средства для этого хороши, — уже спокойно добавил консул.
— Никогда, — твердо сказал Катон, — никогда. К благородной цели ведут благородные средства.
Цицерон усмехнулся:
— Ты забыл нашу историю. Разве против Ганнибала мы всегда действовали в рамках наших законов? Или римляне соблюдали законы, когда боролись с Митридатом Понтийским или Филиппом Македонским? Нужно уметь выигрывать любым способом. И поэтому я буду защищать Мурену.
— Я всегда считал тебя достойным римским консулом. И всегда помогал тебе бороться против Катилины. Но здесь наши пути разошлись. Я выступлю против Мурены, чего бы мне это ни стоило.
— Желаю удачи. Но я буду его защищать. И заранее предупреждаю тебя, что вы с Сульпицием проиграете процесс. Все судьи будут назначены мною. Я сделаю все, что в моих силах. Если понадобится, сам пойду подкупать судей, но не допущу осуждения Мурены, — гневно заявил Цицерон. — Это разрыв с Крассом и Цезарем. Это беспорядки новых выборов. Пусть лучше у нас один год будет недостойный консул, чем десять лет будет тиран. Во имя великих богов, неужели это не понятно тебе?
— Когда-нибудь, — сказал Катон, успокаиваясь предельным напряжением воли, — ты пожалеешь о подобном решении. Если закон превращается в прихоть нескольких лиц, если судей можно подкупать даже во имя благого дела, если виноватого мы освобождаем от ответственности, а невиновных осуждаем, то куда мы все идем? Разве подобная демократия спасет Рим? Разве могут несколько человек, даже самых достойных, решать, что для блага Рима, а что ему во вред? И разве не естественно, что в таком случае подобная арифметика рано или поздно сменится тиранией одних лиц над другими? Прощай, Цицерон, — встал с ложа Катон, — я буду выступать в суде, даже зная заранее, что обречен на поражение.
Кивнув консулу на прощание, он вышел из таблина.
Цицерон долго смотрел ему вслед.
— Может быть, он и прав, — прошептал консул, — может быть. Но кто из смертных знает истину в этом мире? И что есть правда, если во имя ее приходится лгать, — почти неслышно добавил Цицерон.
Состоявшийся через несколько дней римский суд почти единогласно оправдал Лициния Мурену. Самым неудачным выступлением, поразившим всех присутствующих на суде, было, по свидетельству очевидцев, выступление Марка Туллия Цицерона, ограниченное по форме и бессодержательное по существу.
Историки утверждают, что, выступая после Гортензия и Красса, консул очень волновался, стараясь превзойти предыдущих ораторов, и этим сорвал свое выступление. Но мы на основе существующих фактов можем предположить, что это далеко не самая главная причина его неудачи. Риторический вопрос Катона отозвался эхом на процессе Мурены.
«Так кто хуже из двоих — консул, приобретающий свои права мошенничеством, или консул, защищающий подобное мошенничество?»
Глава XX
И споткнется гордыня и упадет, и никто не поднимет его;
и зажгу огонь в городах его, —
и пожрет все вокруг него.
Объявляя себя римским консулом и присваивая знаки консульского отличия, Катилина понимал, сколь безумная дерзость заключена в его действиях. Это был уже не просто вызов сенату. Это был вызов многовековым римским традициям, всему римскому обществу. Это было началом войны, и мятежники отныне знали, что в случае поражения им не будет пощады. Ликторы с фасциями прошли впереди Катилины под радостный вой его сторонников, и в лагере Манлия была организована бесплатная раздача вина во славу нового римского консула.
В лагере еще продолжалось громкое веселье, когда в палатку Катилины вошел Манлий.
— Я распорядился усилить посты, — коротко бросил он, усаживаясь на скамью.
Катилина взглянул на него, недоумевая.
— Что случилось?
— Ничего. За исключением того, что боги послали к нам в лагерь римского консула, и я теперь должен охранять его, — хмыкнул Манлий, снимая свой шлем.
— Клянусь воинственным Марсом, твоя ирония неуместна, — нахмурил брови Катилина, — я должен был стать римским консулом, если бы не сговор этого болтуна Цицерона с патрициями.
— Конечно, — согласился Манлий, — только как к этому отнесутся в Риме? Римляне не любят, когда их консулов объявляют не на Марсовом поле.
Катилина, вспыхнув, громко выругался, и в этот момент в палатку вошел центурион.
— К нам пришли люди, человек пятьдесят, — коротко доложил он, — просят, чтобы их приняли в лагерь.
— В чем дело, Тиберий? — удивился Манлий. — А почему ты их не принял? Ты же знаешь приказ принимать всех прибывших.
— Это не римляне…
— Ты можешь принимать и союзников. Это неважно, — быстро перебил его Манлий.
— …а рабы? — докончил центурион.
В палатке воцарилось молчание. Катилина задумчиво разглядывал свои калиге. Манлий молчал.
— Рабы, — медленно сказал Катилина, — рабы и гладиаторы.
— А что, — оживился Манлий, — все правильно. Это знамение богов. Юпитер посылает нам свою помощь. Разве десять лет назад Спартак не собрал в свою армию более ста тысяч гладиаторов и рабов? Мы можем собрать в два раза больше и повести их за собой на Рим.
— Нет, — покачал головой Катилина, — рабов мы не примем. — Он сказал это тихо, но вместе с тем таким решительным голосом, что оба собеседника поняли — это окончательное решение.
— Ты сошел с ума, — сделал попытку сломить его непоколебимое упорство Манлий, — легионы гладиаторов пойдут за нами, стоит только бросить клич. Не отказывайся хотя бы от них.
— И от них тоже, — махнул рукой Катилина. — Ты забываешь, Манлий, — несколько надменно произнес римлянин, — я римский консул и не могу принимать в свою армию всякий презренный сброд. Консульские легионы должны состоять из свободных людей.
— Какое благородство, — разозлился Манлий, — ты знаешь, почему я не смог взять Пренесте. Именно из-за этих свободных трусов. Будь в моем распоряжении несколько сотен гладиаторов, я давно бы сидел в крепости.
— Я все сказал, — гордо поднял голову Катилина и, обращаясь к центуриону, добавил: — Иди и объяви по всему лагерю: «Римский консул Катилина не принимает в свой лагерь рабов и гладиаторов. Он римлянин, и честь Рима для него выше собственной судьбы».
