но внимательно выслушала его догадки, после чего объявила их безосновательными.
— Почему обязательно Кембрийская ведьма? Чем это не королева фей Лурлина?
— Ну как же. Нет классических атрибутов. Где золотые волосы и прозрачные крылья? Куда делась волшебная палочка? И наконец, где воздушная грациозность?
— Зато какие яркие башмачки. — Эльфаба задумчиво откусила кусочек печенья.
— В ней нет родоначалия… или как это… созидания. Она скорее консервативна, чем конструктивна. В ней чувствуются какая-то неуверенность, смятение, тебе, не кажется?
— Ты слишком долго общался с Кропом и Тиббетом — набрался от них умных слов и несешь теперь невесть что. Возвращался бы к своему ячменю. — Эльфаба сунула книгу в сумку. — Но я все равно покажу ее Дилламонду. Он теперь делает открытие за открытием. Его догадка совмещать линзы раскрыла Целый новый мир мельчайших частиц. Он как-то дал мне посмотреть, но я ничего не разобрала: неясные контуры, какой-то цвет, движение. Дилламонд же в восторге. Беда только в том, что его не остановить. Мне кажется, он закладывает основу целой новой науки, и каждое открытие порождает сотню новых вопросов. Практических, теоретических, гипотетических, клинических и даже, наверное, онтологических, проникающих в самую суть бытия. Дилламонд днюет и ночует в лаборатории; когда мы занавешиваем окно перед сном, у него все еще горит свет.
— Ну так ему еще что-нибудь нужно? Нам осталось работать в библиотеке всего два дня, потом начинаются занятия.
— Я не могу добиться от него ничего определенного. Наверное, пока хватит.
— Ну, раз с научным шпионажем покончено, давай поговорим о Галинде. Как она? Не спрашивала обо мне?
Эльфаба наконец подняла на него глаза.
— Нет, Бок, не спрашивала. Правда, чтобы не разбивать твои надежды окончательно, добавлю, что мы с ней почти не разговариваем. Галинда все еще дуется.
— Когда я снова ее увижу?
— Неужели это так много для тебя значит? — грустно улыбнулась Эльфаба.
— Она для меня — весь мир.
— Мал же тогда твой мир!
— Какой есть. Разве можно критиковать размер чужого мира? Мне не под силу его изменить.
— Какой же ты глупый, — сказала Эльфаба, сделав последний глоток чуть теплого чая. — Будешь потом вспоминать это лето и бить себя полбу от досады. Может, она и красива — нет, даже точно красива, пускай, — но даже десяток таких, как она, тебя не стоит. Не для меня! — взмахнула она руками, увидев, как вытянулось его лицо. — Я не о себе говорю! Избавь меня, пожалуйста, от этого телячьего взгляда!
Но слишком уж горячо она оправдывалась. Эльфаба поспешно подхватила свои вещи, уронив со стола пепельницу, и, проколов длинным зонтиком чью-то газету, не глядя по сторонам, зашагала прочь, через Вокзальную площадь, где ее чуть не сбил старый Бык на громоздком трехколесном велосипеде.
7
Когда Бок в следующий раз встретился с Эльфабой и Галиндой, ему было не до романтики. Случилось это в маленьком скверике, прямо за воротами Крейг-холла. Бок с Эвриком как раз проходили мимо, когда ворота вдруг распахнулись и наружу вылетела мисс Вимп, бледная, с выкаченными от ужаса глазами. За ней гурьбой выбежали студентки. Среди них была и Эльфаба, и Галинда, и Шень-Шень, и Фэнни, и Мила. Вне университетских стен девушки собирались в шумные кружки, испуганно жались в тени деревьев, обнимались, рыдали, утирали друг другу лица.
Бок и Эврик поспешили к своим знакомым. Эльфаба стояла особняком, втянув голову в костлявые, как у голодной кошки, плечи, и единственная не плакала. Бок с радостью прижал бы к себе Галинду, но она лишь бросила на него мутный взгляд и зарылась лицом в меховой воротник Милы.
— Что с вами? — спрашивал Эврик. — Мисс Шень-Шень? Мисс Фэнни?
— Ах, это ужасно! — в голос взвыли они, и Галинда кивнула, оставив мокрый след на Милиной блузке.
— Да что случилось? — Бок обернулся к Эльфабе.
— Пронюхали. — Ее глаза сверкнули, как древний шизский фарфор. — Пронюхали, мерзавцы!
Ворота снова со скрипом отворились, и со стены посыпались разноцветные лепестки, закружились, затанцевали, как бабочки. Вышли три полицейских и врач в темном капюшоне; они несли на носилках кого- то укрытого с головой красным покрывалом. Вдруг ветер подхватил уголок покрывала и откинул его назад. Девушки завизжали, мисс Вимп поспешно опустила задранный конец, но все успели увидеть сгорбленные плечи и запрокинутую голову профессора Дилламонда и черные сгустки запекшейся крови на его шее, там, где зиял глубокий разрез, словно от ножа мясника.
В ужасе и отвращении Бок отшатнулся и сел. Он искренне надеялся, что рана не смертельна и профессор жив, вот только слишком медленно шагали полицейские с врачом — им некуда было торопиться. Бок откинулся и оперся спиной о стену, а Эврик, никогда до этого не видевший профессора, одной рукой стиснул приятелю ладонь, другой закрыл себе глаза. Скоро рядом с ними опустились Эльфаба и Галинда. Только после долгих рыданий Галинда начала свой рассказ.
— Вчера перед сном мисс Клютч опустила в нашей спальне шторы… как всегда… и тихо так, будто про себя, сказала: «Свет горит. Опять профессор засиделся». Потом присмотрелась и добавила: «Странно». Я даже внимания не обратила, а Эльфаба спросила: «Что странно?» А мисс Клютч набросила на плечи платок и прошептала: «Ничего, мои уточки, вы ложитесь, а я пойду проверю, все ли в порядке». Пожелала нам спокойной ночи и ушла. Не знаю, в лабораторию она ходила или еще куда, но когда мы на следующее утро проснулись — ее не было и чая тоже. Она всегда приносила нам его по утрам, всегда.
Галинда всхлипнула и снова зарыдала, заломила руки, в исступлении попыталась разодрать на себе черное шелковое платье с белыми наплечниками. Эльфаба, за все это время не проронившая ни слезинки, словно камень в пустыне, продолжила:
— Мы ждали ее до самого завтрака, а потом пошли к мадам Кашмери и сказали, что наша опекунша куда-то пропала. Директриса ответила, что ночью с мисс Клютч случился приступ старой болезни, и ее отправили в лазарет. Кашмери запретила нам пропускать занятия и навещать ее, но когда профессор Дилламонд не пришел на первую лекцию, мы все-таки пробрались к ней в палату. Мисс Клютч лежала на кровати, и лицо у нее было какое-то нехорошее. Мы начали спрашивать, что случилось, но она молчала, хотя глаза у нее были открыты. Как будто мисс Клютч ничего не видела и не слышала. Мы подумали: может, ей дурно и у нее что-то вроде обморока, но дышала она ровно, а лицо, хоть и изменилось, было нормального цвета. Только мы собрались уходить, как мисс Клютч повернулась к тумбочке: там возле пузырька с лекарствами и стаканом с лимонной водой на серебряном подносе лежал длинный ржавый гвоздь. Она нежно взяла этот гвоздь в дрожащую руку и стала с ним разговаривать. Сказала что-то вроде: «Ты ведь не хотел тогда больно уколоть меня в ногу? Ты ведь просто шутил, привлекал к себе внимание, правда? Ничего, не волнуйся, Гвоздик, я за тобой поухаживаю. Вот только подремлю немного, а потом ты мне расскажешь, как очутился во Фроттике. Все-таки далеко от той захудалой гостиницы, где на тебе, как ты говоришь, висел знак «Посетителей не принимаем».
Бок не мог больше слушать эту ерунду. Да и какое ему было дело до живого Гвоздя, когда рядом оплакивали умершего Козла? Бок не слышал молитв за упокой души профессора, не смотрел, как уносили его труп. Ему хватило одного мимолетного взгляда на застывшее лицо, чтобы понять: то, что давало Дилламонду острый ум и неутомимый характер, исчезло навсегда.
ДРУЗЬЯ
