Больше спрашивать было не о чем, да и незачем.
— Ну, давайте за упокой души, — проговорил кто-то над ухом. — Ещё по одной.
Данилов помотал головой и вернулся на своё место. Сквозь туман до него долетело звяканье стекла и отрывистое бульканье. Пили залпом.
— А в мире что творится, мужики? — через колышущуюся пелену услышал он чей-то спокойный вопрос.
— Да почти ничего не слыхать, — отвечал всё тот же беженец в жилетке. — Японию вроде снесло. Европа горит. Америка… Насчёт всей не скажу, но восточное побережье накрылось. Нью-Йорк рыбок кормит. Смыло его в чёртов океан вместе с половиной штата. Поймали во вторник передачку по спутнику. Молодцы наши или китаёзы, хрен теперь разберёт. Подводный взрыв, мегов десять. Поделом этим америкосам. Первые же начали.
— Они, пиндосы, кто же ещё! — в один голос загалдели и стар, и млад. — Чего жалеть сволочей? Тут своих не сосчитать.
На самом деле в их тоне особой ненависти к противнику не чувствовалось. Люди находились не в том состоянии, чтобы быть способными на такие сильные чувства.
В другой раз Данилов принялся бы с жаром отстаивать свою точку зрения, всегда отличающуюся от общей. Он ещё недавно был уверен в том, что бессмысленную войну на уничтожение может начать только кровавая чекистская диктатура, подсыпающая гражданам радиоактивные изотопы в чай. Но не теперь. Возможно, за прошедшие дни его вера в либерализм и его оплот ослабла, пошатнулась. Поэтому он просто прилёг и пять минут кряду молча лежал на матрасе, глядя в потолок и сложив на груди худые руки. Сон к нему не шёл. Он не слушал, но разговор продолжался без него, перескакивая с темы на тему и ни на чём надолго не задерживаясь. Это была ещё одна светская беседа людей, которые, как уж могли, старались поймать ускользающее время.
Изредка он выхватывал из окружающего фона отдельные слова, целые фразы а иногда и фрагменты диалогов:
— Слыхали, в Колыванском лагере эпидемия? Карантин. Говорят, уже тысяч пять…
— Чушь.
— Зуб даю. Говорят, чума.
— Да не чума, а эбола. Африканская лихорадка такая, только генно-модифицированная. Распылили с самолёта.
— Да ни хрена там не распылили, просто воду перестали подвозить и нужники новые не роют. Поэтому то ли холера, то ли ещё какая кишечная дрянь и вылезла. Но люди мрут, это факт.
— …Осталось на неделю. А потом…
— Надо валить отсюда.
— На юга?
— Да какие, блин, юга? Обратно в город. Там ещё осталось чем поживиться…
— Солнышко, скоро мы пойдём домой, — утешал какой-то мужчина свою жену. А может, и не жену. Кому какое дело, когда рушится мир? — Скоро всё кончится.
«Боюсь, что так, — подумал Саша. — Только закончится оно очень плохо».
Он не узнал собственный голос, ставший вдруг глухим и низким. Его губы едва шевелились, как у чревовещателя. Данилов понял, что размышляет вслух, и смутился. Его услышали.
— Да ну тебя в баню с твоим пессимизмом, — насупился мужик с бутербродом. — Если так рассуждать, то надо ручки сложить и ждать, когда все перемрём.
— Да я этого не говорил, — попытался оправдаться, Саша. — Просто не надо обманывать себя.
Он не собирался продолжать разговор. На душе было слишком хреново.
Он проснулся посреди ночи, а может, поздним вечером или ранним утром. Его биологические часы сбились окончательно. Совсем рядом люди что-то обсуждали громким шёпотом. Данилов постеснялся включаться в разговор, но не слушать его он не мог.
Спорили двое, которых он безошибочно отнёс к образованному сословию. Учёные мужи, причём не чета Саше, который формально тоже мог причислять себя к этой категории. Доктора наук, самое меньшее. Один полный и бородатый, наверняка любитель горных сплавов и посиделок у костра с гитарой. Второй худой и жилистый, слегка сутулый и чем-то похожий на него самого. Вот только видно, что этот человек неравнодушен к выпивке, желчный и, наверное, давно разведённый. Один оптимист, другой мизантроп.
— Вот увидите, всё пройдёт.
— Да, как сказала одна планета другой: «Представляешь, у меня люди завелись. Бурят что-то, взрывают, строят. Чешется всё». Другая ей: «Не волнуйся. У меня тоже были. Прошли…»
— Я серьёзно. Через пару недель эта пакость развеется, и вздохнём свободно.
— Навряд ли.
— Это ещё почему?
— Потому, что скорее развеются наши надежды, если выражаться высоким штилем. Слышали про ядерную зиму?
— Тьфу на вас… Но ведь построения Сагана-Моисеева были опровергнуты…
— Кем? — не унимался второй. — Каким-то «академиком» на содержании у КГБ? Ясно, им же надо было объяснить, что ничего страшного не случится, если мы покажем американцам кузькину мать. Кому нужны ракеты, если ими один чёрт нельзя воспользоваться?
— Ядерная зима — миф. Мы даже погоду назавтра точно предсказать не можем, а тут калькуляция на порядок сложнее. Глобальный климатический феномен — это вам не фунт изюму. Никто не знает, какие компенсаторные механизмы климата могли включиться при выбросе в атмосферу этой хреновой кучи пепла. Высокая теплоёмкость океанов, изменение альбедо…
Тут Данилов не смог сдержать горькую улыбку. Что-то ему подсказывало — никакой механизм не спасёт. Все механизмы Земли люди давно уже отключили, и давно уже она не живое существо, а мёртвый кусок камня, загаженный и изрытый ямами астероид. И нет у него никакой ноосферы. У него и атмосферы-то почти не осталось, всю сожгли. А скоро не будет и биосферы. Хотя нет… бактерии, скорее всего, останутся.
Миф… Да посмотрите в окно, умники, если хоть что-то там разглядите. Вы сами скоро превратитесь в миф, и никто не вспомнит вас с вашими синхрофазотронами, атомными бомбами и прочими радостями прогресса.
Чуть позже Данилов лежал на колючем матрасе, одетый, прикрывшись старым пледом. Единственный бодрствующий во всем кабинете биологии, если не считать нескольких вялых мух. Насекомые чувствовали приближение холодов, и их проверенная временем программа давала установку готовиться к долгой зиме. Их не интересовало такое человеческое изобретение как календарь, но прозорливости этих насекомых позавидовали бы все синоптики мира.
Из коридора тянуло холодом и хлоркой. Спали все. Дыхание людей, неровное и сбивчивое, было таким же беспокойным, как их мысли. Иногда кто-то принимался бормотать во сне бессвязные фразы на языке, перед которым спасовал бы любой лингвист. Где-то на этаже изредка хныкал ребёнок.
В классе было душно, но его обитатели не открывали окна — на улице было более чем прохладно.
По стеклу дробно стучал дождь. Должно быть, это и был пресловутый «fallout» — выпадение радиоактивных осадков. В этой воде могли содержаться любые ядовитые примеси — сколько химических заводов и нефтехранилищ было развеяно по ветру?
Редко-редко с улицы доносился шум проезжающих машин. Фары чертили на потолке странные узоры; Данилов вздрагивал, когда отражённый луч бил ему в глаза, словно это был прожектор, который высматривал именно его. Иногда тишину нарушали другие звуки. Дикий визг тормозов, грохот шагов по бетону тротуара — кто-то за кем-то гонится. Оглушительный удар, лязг металла о металл. Авария. В этой темени немудрено столкнуться или поцеловаться со столбом.
Потом Саша вдруг услышал дикие вопли, от которых хотелось заткнуть уши. Так может кричать только человек под ножом Джека Потрошителя. Данилов ёжился и переворачивался с боку на бок, стараясь поплотнее укутаться куцым одеяльцем, и слышал далёкий рокот — то ли раскатистый гром, то ли канонаду,
