данным. В книге «Разрушить заклятие» Дэн Деннет язвительно замечает, но не по поводу книги Харриса, а в целом по поводу исследований такого рода:
Без слов ясно, что подобные выводы сильно противоречат заявлениям о нравственном превосходстве верующих; для их опровержения религиозные организации инициировали целую волну дальнейших исследований… можно быть уверенным в одном: если действительно существует достоверная положительная корреляция между нравственным поведением и религиозными убеждениями, практиками или конфессиональной принадлежностью, её открытие — не за горами благодаря количеству религиозных организаций, горящих желанием найти научное подтверждение своим традиционным убеждениям (эти господа очень высоко ценят способности науки отыскивать истину, когда наука подтверждает то, во что они и так верили). И каждый месяц, не приносящий желаемого плода, усиливает подозрение в том, что искомой корреляции просто-напросто не существует.
Большинство думающих людей согласятся, что нравственность, проявляемая при отсутствии полицейского контроля, как-то более нравственна, чем притворная, исчезающая с началом забастовки полицейских или как только выключены камеры наблюдения — будь это реальная камера в полицейском участке либо воображаемая на небесах. Однако, возможно, не стоит так цинично трактовать вопрос: «Зачем быть хорошим, если бога нет?»145 Религиозный мыслитель мог бы предложить более высокоморальную интерпретацию этого вопроса. Воображаемый защитник веры мог бы сказать примерно следующее:
Не верящие в бога не верят в существование абсолютных стандартов нравственности. Имей вы самые добрые намерения, как определить, что есть добро, а что — зло? Только религия в состоянии дать универсальные понятия о добре и зле. Без религии решения придётся принимать по ходу дела. В результате получим нравственность без правил, определяемую «шестым чувством» мораль. А если мораль можно выбирать, то и Гитлер может назвать себя высокоморальным в соответствии со своими собственными, вдохновлёнными евгеникой стандартами, и все атеисты могут по личному выбору строить жизнь на основе любых произвольно взятых принципов. Христианин же, иудей или мусульманин знают, что зло имеет абсолютное определение, истинное в любое время и в любом месте, и Гитлер, по этому определению, — его воплощение.
Даже если бы оказалось правдой, что бог необходим нам для сохранения нравственности, само по себе это, конечно же, не может сделать его существование более вероятным, а только более желанным (существует множество людей, не видящих разницы между этими двумя понятиями). Но мы сейчас обсуждаем не это. Наш воображаемый защитник религии не утверждает, что причиной нравственного поведения верующих является желание выслужиться перед богом. Он говорит, что вне зависимости от того, откуда берётся желание быть хорошим, без установленного богом стандарта невозможно определить, что такое хорошо. Каждый человек тогда сам будет решать, что хорошо, а что плохо, и поступать соответственно. Нравственные принципы, основанные только на религии (а, скажем, не на «золотом правиле»146, которое часто ассоциируется с религией, но может быть выведено и из другого источника), мы назовём абсолютистскими. Что хорошо — всегда хорошо, а что плохо — всегда плохо, и незачем вдаваться во всякие ненужные детали, например учитывать вероятность того, что кто-то из-за нашего решения пострадает. Наш защитник религии уверен, что только религия способна научить нас, что такое хорошо.
Некоторые философы, особенно Кант, пытались вывести абсолютную мораль из нерелигиозных источников. Несмотря на то что сам он был верующим, что в то время было практически неизбежно147, Кант сделал попытку обосновать мораль не на боге, а на долге ради долга. Его знаменитый категорический императив призывает: «…поступай только согласно такой максиме, о которой ты можешь пожелать, чтобы она стала всеобщим законом». Императив замечательно работает, скажем, в случае обмана. Представьте себе мир, в котором люди лгут из принципа, где ложь считается хорошей и похвальной нормой поведения. В таком мире ложь лишилась бы всякого смысла. Для самого определения лжи требуется презумпция правды. Если моральный принцип — это правило, которое мы хотим сделать общим для всех людей, то ложь не может служить моральным принципом, потому что она тогда станет бессмысленной. Ложь как жизненное правило — внутренне нестабильна. Обобщим сказанное: эгоизм, или паразитирование на других, может сработать и принести мне пользу лишь в обществе, где моё поведение — исключение из правила. Но мне нежелательно, чтобы все приняли для себя в качестве морального принципа эгоизм и паразитизм, хотя бы потому, что мне тогда не на ком будет паразитировать.
Кантовский императив работает для правды и для некоторых других случаев. Однако распространить его на нравственность в целом нелегко. И, невзирая на Канта, хочется согласиться с нашим гипотетическим защитником религии в том, что абсолютистская нравственность, как правило, проистекает из религии. Всегда ли безнравственно прервать жизнь неизлечимо больного, страдающего пациента по его собственной просьбе? Всегда ли безнравственно заниматься любовью с человеком одного с тобой пола? Всегда ли безнравственно убить эмбрион? Есть люди, считающие, что всегда, и их мнение — абсолютно. Они и слышать не хотят других аргументов и возражений. Любой несогласный заслуживает пули в лоб: метафорической, конечно, не буквальной, — кроме некоторых врачей, делающих аборты в американских клиниках (см. следующую главу). Но, к счастью, мораль вовсе не обязательно должна быть абсолютистской.
Для философов, занимающихся вопросами морали, размышление о добре и зле — хлеб насущный. Согласно краткому определению Роберта Хайнда, они утверждают, что «моральные принципы не обязательно должны быть порождением разума, но разум должен быть в состоянии их оправдать».148 В моральной философии существует немало школ. В соответствии с принятой сегодня терминологией главный водораздел пролегает между деонтологистами (такими, как Кант) и консеквенциалистами (включая утилитаристов, например Джереми Бентама, 1748–1832). Деонтология — это философское название веры в то, что нравственность заключается в выполнении правил. Это буквально — наука о долге; термин образован от греческого «то, что связывает». Деонтология не полностью эквивалентна моральному абсолютизму, но при обсуждении вопросов религии нам не стоит углубляться в различия между этими понятиями. Абсолютисты считают, что существуют абсолютные понятия добра и зла, не имеющие, с высоты своей Непреложности, ничего общего с последствиями их применения. Консеквенционалисты более прагматично полагают, что нравственность того или иного действия должна определяться его последствиями. Одним из вариантов консеквенционализма является утилитаризм — философское течение, разработанное Бентамом — другом Джеймса Милля (1773–1836) и его сына, Джона Стюарта Милля (1806–1873). В качестве резюме утилитаризма часто используют изречение Бентама, к сожалению, не совсем точное: «Морально и законно то, что приносит наибольшее счастье наибольшему количеству людей».
Абсолютизм не всегда проистекает из религии. Однако абсолютистскую нравственность нелегко обосновать какими-либо нерелигиозными доводами. Единственным приходящим на ум конкурентом является патриотизм, особенно в военное время. По словам знаменитого испанского кинорежиссёра Луиса Буньюэля, «Бог и Родина — беспроигрышная парочка, их рекорд в том, что касается угнетения и пролитой крови, не побить никому». При наборе новобранцев офицеры изо всех сил напирают на священный патриотический долг будущих жертв. Во время Первой мировой войны женщины вручали молодым людям в штатском белые пёрышки.
Уклонявшихся от армии по убеждениям презирали даже враги, настолько сильна была повсеместная
