которые он тратил на покупку библий, на восстановление церквей и на другие благочестивые дела, были очень значительны. Доходы его в последние годы постепенно уменьшались, но ему и в голову не приходило соответственно сократить свои траты. Неизбежным последствием такого поведения явились долги. По мере того как таяло состояние моего хозяина, богател его управляющий. И земли и рабы были заложены и перезаложены. В последнее время мистера Карльтона нередко беспокоили чиновники из канцелярии шерифа. Все эти трудности не могли, тем не менее, заставить мистера Карльтона расстаться со своей пастырской деятельностью. Казалось, он теперь отдавался ей с большим - если только это было возможно - увлечением, чем прежде.
Я уже месяцев семь или восемь находился у него и успел завоевать его расположение. В один из воскресных дней мы с утра отправились в поселок, находившийся милях в десяти от Карльтон-Холла. Хозяин мой не выступал там ни разу за то время, что я жил у него.
Собрание происходило на открытом воздухе. Место было выбрано удачно - на невысоком холме, в тени старых дубов. Ветви деревьев, широко раскинувшись, образовывали зеленый шатер, под которым росла только мягкая зеленая трава, часто встречающаяся в этих местах. Чуть ниже вершины холма чьи-то заботливые руки расставили грубо сколоченные скамейки. К стволу одного из самых высоких деревьев было прислонено какое-то довольно нескладное сооружение с небольшой площадкой, на которой стояли два стула. Эта площадка должна была, повидимому, служить кафедрой для проповедника.
У подножия холма стояло множество верховых лошадей и по меньшей мере десять-двенадцать экипажей; скамьи почти целиком были заняты многочисленной публикой. Число рабов при этом значительно преобладало над числом белых. Рабы стояли отдельными группами, большинство из них нарядились в праздничные одежды и имели вполне приличный вид.
Только очень немногие были в обычных лохмотьях, грязные, оборванные, истощенные. Среди взрослых мелькали и подростки-негры с соседних плантаций. Почти все они были совершенно голые, не имея даже лоскута материи, чтобы прикрыть свою наготу.
Моего хозяина вид такой многочисленной аудитории, повидимому, очень обрадовал. Сойдя с лошади у подножия холма, он передал мне поводья, оставляя коня на мое попечение.
Я огляделся в поисках подходящего места, где бы можно было привязать лошадей. Зная, что митинг начнется не скоро, я стал прохаживаться взад и вперед, приглядываясь к людям и лошадям.
Внезапно мое внимание привлек подъехавший щегольской экипаж. Кучер натянул поводья, и карета остановилась. Слуга соскочил с запяток и торопливо откинул подножку.
В глубине кареты сидела пожилая дама, а рядом с ней -девушка лет восемнадцати. Спиной к кучеру помещалась еще одна женщина, и я подумал, что это, вероятно, их горничная, хотя хорошенько разглядеть ее не мог.
Мое внимание на минуту было отвлечено в сторону. Когда я снова повернулся к экипажу, то увидел, что обе дамы поднимаются по склону холма, а горничная, выйдя из кареты, остановилась около нее. Она что-то доставала из кареты и видна мне была только сзади. Но вот она обернулась, и я узнал ее… Это была Касси!… Это была моя жена!
Я бросился к ней и заключил ее в объятия. Она тоже узнала меня. Вскрикнув от радостной неожиданности, она зашаталась и, верно, упала бы, если б я не поддержал ее. Но, успокоившись, она попросила меня отпустить ее: она должна взять веер своей госпожи, и нужно поскорей отнести его. Она все же просила меня подождать, и если ей удастся получить разрешение, она тотчас же вернется. Бегом поднялась она на пригорок и догнала свою госпожу.
Издали я мог угадать по оживленной жестикуляции Касси, с какой страстностью она выпрашивала разрешение отлучиться. Разрешение было получено, и не прошло минуты, как она уже была подле меня.
Снова прижал я ее к своему сердцу, и снова она ответила мне жарким поцелуем. Мне вновь дано было почувствовать, что такое счастье.
Взяв Касси за руку, я повел ее к маленькой рощице по ту сторону дороги. Здесь, скрытые густыми ветвями деревьев, мы были защищены от посторонних взглядов. Усевшись на поваленном дереве, мы осыпали друг друга вопросами.
Когда мы немного успокоились, Касси потребовала от меня подробного отчета обо всем, что мне пришлось пережить за время нашей разлуки. Каким огнем горели ее глаза, как бурно вздымалась ее грудь, когда она слушала меня. Когда я в рассказе касался печальных событий, слезы текли по ее щекам, которые то вспыхивали, то бледнели. Все сколько-нибудь утешительное или радостное вызывало на ее устах улыбку нежного сочувствия, от которой оживала душа.
Только вы, кому дано было любить, как любили мы, только вы, кто был разлучен, как были разлучены мы, без всякой надежды на свидание, и кто встретился только благодаря случайности или воле провидения, - только вы можете представить себе, какое волнение заставляло трепетать мое сердце, когда я сжимал руку моей жены, которая, - хотя мы были всего только рабами, - была мне не менее дорога, чем дорога самому горделивому и надменному свободному человеку его возлюбленная супруга.
Когда я кончил, Касси снова крепко обняла меня, называя своим мужем. Слезы все еще текли из ее глаз, но это были слезы радости. Несколько минут она сидела в глубокой задумчивости. Казалось, ей трудно было поверить, что все это - и слышанный рассказ, и супруг, нежно сжимавший ее руку, и самая наша нежданная встреча - не обманчивый сон, а живая действительность.
Но мои поцелуи заставили ее очнуться и вспомнить, что я с таким же нетерпением, как она раньше, жду ее рассказа о пережитом.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Казалось, бедняжке было нестерпимо тяжело возвращаться мыслями к тому страшному дню, когда мы были разлучены, как нам тогда казалось, навсегда. Она колебалась, будто стыдясь чего-то. Ей слишком больно было говорить о том, что последовало за нашим расставанием.
Я сжалился над ней, и как ни горячо было мое любопытство (если этим именем можно назвать то, что я чувствовал в те минуты), я почти желал, чтобы происходившее в те страшные дни было обойдено молчанием. Меня терзали мучительные сомнения, самые мрачные картины рисовались моему воображению, и я боялся ее признаний.
Но, спрятав лицо свое у меня на груди, Касси проговорила голосом, который заглушали рыдания:
- Супруг мой должен знать все…
И она начала рассказывать.
Она была, как она рассказала мне, еле жива от отчаяния и ужаса и от первого же удара, нанесенного ей полковником, упала, потеряв сознание.
Придя в себя, она увидела, что лежит на кровати в совершенно незнакомой ей комнате. С трудом, так как все тело ее болело от полученных ударов, она поднялась с постели. Комната была обставлена хорошей мебелью, постель была завешена нарядным пологом, в углу стоял туалетный столик, - одним словом, все здесь свидетельствовало о том, что комната принадлежит избалованной женщине. Но она не походила ни на одну из комнат в усадьбе Спринг-Медоу.
В этой комнате было две двери. Касси попыталась раскрыть их, но они были заперты снаружи на засов. Она выглянула в окно, надеясь угадать, в какой части поместья она находится. Но ей удалось увидеть только одно: дом был окружен деревьями. Окна снаружи были прикрыты створчатыми ставнями, которые она не в силах была раздвинуть. Касси поняла, что находится в заключении и что можно ожидать самого худшего.
Проходя мимо туалетного столика, она нечаянно взглянула в зеркало: лицо ее было смертельно бледно, волосы в беспорядке рассыпались по плечам, а опустив глаза, она увидела, что платье ее испачкано кровью. Была ли это ее кровь или кровь ее мужа? Она не могла ответить на этот вопрос…
Касси опустилась на край кровати. Голова у нее кружилась, и она не могла отдать себе ясный отчет, спит она или бодрствует.
Вскоре одна из дверей раскрылась, и в комнату вошла женщина. Это была мисс Ритти, как звали ее
