несколько минут не слышно мыслей мальчика.
Андрей сидел, прислонившись к упругому стволу дерева, голова его склонилась набок, тело находилось в неудобной позе, вот— вот упадет, но упасть ему не позволяла неловко согнутая и будто сведенная судорогой рука. Глаза мальчика смотрели куда— то за горизонт — нарисованные глаза скульптуры.
Людмила подходила к сыну маленькими неловкими шажками, но ей казалось, что она мчится, сломя голову, так, что в ушах свистит ветер. Инстинкт, хотя она и не понимала этого, сдерживал ее движения — может быть, за эти несколько дополнительных секунд Андрей вернется, и тогда она примет в объятия не манекен, а живого сына?
— Остановите ее! — подумал И.Д.К. — Нельзя Андрюшу трогать!
Он сам же и осуществил это намерение, мысленно схватив Людмилу за обе руки, она отбивалась, но на помощь И.Д.К. пришли остальные, и Людмила замерла, смирилась, и, когда от нее меньше всего ожидали, сделала то, что должна была сделать, по ее мнению, сразу — отправилась вслед за Андреем.
— Дина! — предупреждающе воскликнул И.Д.К., поняв, что и она сейчас уйдет, и ее не остановить.
— Не бойся, — сказала Дина и подошла ближе к И.Д.К. — Я не уйду. Ты найдешь Хаима, когда придет время. Да?
Поиск в пространстве совести несколько отличается от поиска чего бы то ни было в простом и привычном четырехмерном пространстве-времени. Людмилу вел инстинкт, и она не подумала о том, что и как станет делать, и сможет ли что-то сделать вообще.
Андрей, в отличие от матери, все прекрасно обдумал, и потому встретился с гораздо меньшими неожиданностями.
Облака внутри выглядели плотной ватой, как и положено облакам, если смотреть на них из салона самолета, — ничего интересного. Оставив облачный слой внизу, он сразу же забыл о цели путешествия, потому что самое понятие путешествия — перемещения в пространстве и времени — потеряло смысл.
К чему путешествовать, если есть куда более интересное занятие — спасать миры?
Он спас похожих на маленьких крабов жителей планеты, погубленной болезнью, поразившей мозг. Мозг, впрочем, не жителей, но самой планеты, которая и была, на самом-то деле, существом разумным и сотворившим жителей на своей поверхности исключительно в познавательных целях. Конечно, Андрей абсолютно ничего не смог бы сказать о том, где именно и когда существовала такая планета. Знал только, что — да, существовала, и что — да, погибла, и причину знал: болезнь возникла потому, что где-то на Земле в Уганде (он и не знал, что есть такая страна на свете!) были в одночасье убиты ни за что, ни про что пятнадцать тысяч человек. Причинно— следственные связи в двумерном пространстве совести привели к однозначному результату, и мозг планеты (он занимал почти весь ее объем, вплоть до кипевшего лавой ядра), потеряв способность мыслить последовательно, принялся методично уничтожать им же созданное население.
Так вот и начинается безумие, если говорить о планетах.
Возможно, что совесть Андрея устремилась именно к этой планете потому, что спасти «крабиков» не представляло большого труда — планета их создала, планета их погубила, она же и воссоздала погубленное, она не помнила цели, но средства запомнила и воспользовалась этими средствами, вполне доступными любой планете с подкорковым разумом лавового типа.
Людмила, поднявшаяся вслед за сыном, пересекла облачный слой в другой области двумерного пространства, к тому же, сам тип измерений едва заметно сместился, и потому не совестью стало ощущать себя сознание Людмилы, но стыдом за все, что сделали люди с существами иных планет, звезд и галактик.
Совесть конструктивна, стыд пассивен. Людмила терзала себя, но ничего не могла исправить — что сделано, то сделано. Она облилась слезами над серой пылевой туманностью: всем, что осталось от некогда прекрасного мира в галактике, располагавшейся в трехстах миллионах световых лет от Солнечной системы. Она страдала и, зная, что миров, подобных тому, чья смерть так ее взволновала, еще очень и очень много, Людмила понимала, что для сохранения здравого рассудка нужно немедленно вернуться на Саграбал.
— Андрюша! — воскликнула она, когда вновь увидела над собой серо-сизое небо и лица бывшего мужа и его любовницы.
— Он только что вернулся, — сказал И.Д.К., и Людмила, повернув голову, встретилась взглядом с сыном.
Им не нужно было времени, чтобы все вспомнить, а остальным пришлось рассказывать, и рассказ этот оказался столь же бессвязен, сколь велики были попытки Андрея и Людмилы создать хотя бы отдаленное подобие хронологии. Резюмируя, И.Д.К. сказал, с сомнением в мыслях:
— Теперь, мне кажется, я понимаю, почему молчала Вселенная.
— Я тоже, — подал голос Ричард, — и это ужасно.
— А я не поняла ничего, — призналась Джоанна.
— Мы убили их всех, — сказал Муса.
И.Д.К. посмотрел на Йосефа — его реакция, реакция человека, более других разбиравшегося в высших сфирот, была важнее прочих.
Но Йосеф молчал. Молчал голос Йосефа, молчали мысли Йосефа, он никогда прежде «молчанием космоса» не интересовался, да и не знал, скорее всего, об этой гойской проблеме.
— Мы убили их всех, — повторил Муса, будто в его мыслях эта фраза вертелась кольцом магнитофонной ленты. — И мы должны их всех оживить.
— А чем мы, скажите на милость, занимаемся? — сказал И.Д.К. — Или вы воображаете, действительно, что Код управляет лишь земной цивилизацией, и что Творец, кем бы он ни был, лишь нами, людьми, более того — евреями, ограничил деятельность свою? «И восстанут мертвые», верно? Почему вы думаете, что это только о наших, земных, мертвецах? Почему не обо всем живом и разумном, что было создано и погибло — от наших ли действий или по естественным, с позволения сказать, причинам?
— Мамочка, — сказал Андрей, который не очень внимательно слушал пререкания взрослых. — Мамочка, ты знаешь, Хаим все еще не попал на Саграбал. Его нет здесь.
И тогда все замолчали, и мысли свои прихлопнули усилием воли, и посмотрели на Андрея, а он, смутившись от неожиданного общего к нему внимания, продолжал:
— Хаим вообще не на планете… Это какое-то место… Нет, я не могу рассказать…
— Не рассказывай, ради Бога, — удивительно кротким голосом прервала сына Людмила. — Закрой глаза, открой мысли. Можешь?
Андрей не ответил — обиделся.
Среди безвременья заоблачной выси (говорить ли о выси там, где нет и глубины?) увидел или, точнее, ощутил Андрей некий остров. Не планета. Не звезда; звезда была бы тускла и прозрачна — как еще может выглядеть звезда в пространстве невыраженных ощущений? Это был остров — двумерная ограниченность в трехмерной бесконечности. Забытая и легкая твердь.
Пересадочная станция, — подсказал И.Д.К., и Андрей согласился.
Хаиму было хорошо. Он летал над чем-то, что с высоты выглядело сразу всеми рассказанными ему сказками. Он не мог отделить одну от другой, да и не хотел. Ни пространства, ни времени на Острове не существовало. Измерение сказок?
Скорее, измерение воображения, — подсказал И.Д.К., и Андрей согласился.
Хаиму было хорошо, потому что он сам создавал мир, в котором жил. Мир был низок, а летать хотелось высоко, и Хаим придумал высокий мир, так и не поняв, что понятие высоты существует лишь в его воображении, как и понятие добра и зла — добром он наделил все живое, а зло отдал мертвому, которого на Острове было предостаточно, а если чего недоставало, то воображение Хаима достраивало мертвечину зла.
Присутствие Андрея Хаим ощутил, он Андрея даже увидел, он с Андреем даже обменялся мыслями, а потом попросил уйти, потому что с ходу не смог разобраться, что принес ему Андрей — добро или зло.
— Тебя мама ждет, — подумал Андрей.
— Ждет? — усомнился Хаим и был прав, в мире без времени ожидание теряло смысл.
— Где ты? — спросил Андрей. — Как сюда попал?
— Пришел-прилетел-приполз-явился.
— Иди-лети-ползи за мной.
