— Дина! Ты пришла ко мне!
— Господи, Илюша! — возглас Дины тоже был подобен твердой грани, уперевшейся в броню и не способной продавить или разбить преграду. Что могли сделать две твердые поверхности в мире, где нет звуков, а существует лишь смысл, этими звуками передаваемый?
— Илюша! Где ты, что с тобой?
— Где? Я не задаю себе такого вопроса. Что со мной? Я в порядке, Дина, я вывел народ из Египта, а ты с Ильей проведешь людей через Синай.
— Я с Ильей…
— Не пугайся в мыслях своих.
— Я виновата перед тобой, Илюша…
— Не более, чем любой человек перед любым другим, Дина.
— Ты знаешь?..
— Конечно.
— Как? Где ты?
— Дина, ты задаешь этот вопрос вторично. Правильно ли спрашивать, где свет? Где тьма? Где разум? Если ты хочешь знать, скажу: я видел вас всегда. Если ты спросишь — когда именно, то не получишь ответа, потому что «когда» имеет не больше смысла, чем «где».
— Ты меня поражаешь, Илья… Ты другой.
— Дина, я и не подозревал, что в тебе столько предрассудков.
— Во мне? Я…
— Именно в тебе. Йосеф, попав в аналогичную ситуацию, нашел и нужные слова, и нужные мысли. А ты мечешься — мне даже уследить за тобой трудно.
— Я ничего не понимаю, Илюша, объясни. Замечательно, что ты жив и…
— Почему ты решила, что я жив?
— Но…
— Дина, я умер в тот момент, когда тело мое перешло к Йосефу. Я — единственный среди миллиардов людей — не вернусь к жизни, когда настанет час воскрешения. Таков мой удел, и не спрашивай меня, нравится ли мне это. Не спрашивай меня, хорошо ли это. Не спрашивай вообще ни о чем, потому что на большинство вопросов я не смогу ответить.
— Тебя… тебя можно увидеть?
— Разве ты меня не видишь?
— Я… Не глазами.
— А разве Илью ты видишь глазами? Глазами вообще ничего нельзя увидеть — даже поверхность вещи, и ту не целиком.
— Я ищу Хаима, Илюша. Нашего сына.
— Знаю.
— И знаешь, где он?
— Где? Да, это легко. Когда? Вот вопрос. А есть еще — зачем? Почему? Как?
— Андрей — это сын Ильи — видел Хаима и говорил с ним.
— Знаю. Они совпали в координатах цели и смысла, но лишь на незначительный квант измерения причины. Изменились причины, и Хаим сейчас в других уже координатах цели, и…
— Как мне найти Хаима? Илья, ты всегда был демагогом! Илья, ты отец, ты мой муж, и ты…
— Дина, дай себе труд немного проплыть по течению. Волны смысла баюкают не хуже океанской зыби… И ты поймешь, почему не нужно искать Хаима. Почему не нужно искать кого бы то ни было вообще.
— Илюша, я боюсь тебя. Ты стал другим.
— Ты тоже, Дина.
— Ты любил меня…
— Есть и такое измерение. И мои координаты в нем далеки от твоих. Я мог бы показать тебе — насколько далеки.
— Илюша, мы должны быть вместе…
— Мы вместе. Мы — это ты, Илья, Людмила, я, Йосеф, Хаим, Андрей, Муса, Джоанна и Ричард. Нас десять — десять человек, составляющих Миньян. Мы вместе. Поэтому я и говорю тебе — не нужно искать Хаима. Ты не найдешь его там, где он есть, а искать там, куда он еще не пришел — бессмысленно. Мы вместе — и Хаим тоже.
— Да, — сказала Дина.
В дальний лагерь Людмилу вызвала Джоанна.
— Ох, кажется, началось, — добавила она.
Людмила бросилась на зов Джоанны прямо сквозь плотное тело планеты, сквозь ее кору, мантию и раскаленное ядро (во всяком случае, мгновенная смена ощущений располагалась именно в такой последовательности).
Дальний лагерь находился еще в стадии формирования. Ричард трудился, создавая, подобно джинну, дворцы по собственному вкусу. Больше всего эти сооружения были похожи на искаженные копии Вестминстерского аббатства — они были столь же монументально массивны и устремлены в небо. Это, конечно, не имело значения — внутри, как убедилась Людмила, заглянув в один из дворцов, было светло, даже светлее, чем снаружи; стены оставались прозрачными, если кому-нибудь из обитателей не приходило в голову уединиться, а на потолке сверкали тысячи звезд земного неба — вероятно, для создания у вновь прибывших комфортного ощущения близости к оставленной родине.
Джоанна — сбросив платье, только сковывавшее движения, она стала похожа на постаревшую Венеру с полотна Тициана — сидела на своеобразном пуфике, который для нее соорудила трава— дорожка, а перед ней стоял, глядя вдаль, нелепого вида оборванец — мужчина лет сорока, в широкополой помятой шляпе, завернутый, будто в саван, в серую накидку, возраст которой, судя по многочисленным потертостям и прорехам, был наверняка больше, чем возраст хозяина. Человек был бос и переминался с ноги на ногу, хотя трава-дорожка успела уже разобраться в его желаниях и создала под ногами подобие толстого коврика.
— Вот, — сказала Джоанна. — Это Армандо Лопец, испанец, вяло отрицающий наличие какой бы то ни было связи с евреями. Родился в тысяча триста шестидесятом году после Рождества Христова, а умер… когда ты умер, сеньор Лопец?
— Я уже говорил госпоже, — мысленный голос Лопеца оказался звучным как слегка надтреснутый колокол, — что был убит на улице цмрюльников в Мадриде, когда было мне сорок три года.
— Где же ты был все это время? — задала Людмила невольный вопрос, совершенно лишний, поскольку ответ был ей известен.
Лопец пожал плечами.
— Меня заколол убийца, я почувствовал ужасную боль, и сердце остановилось. Я взлетел и увидел сверху самого себя, я лежал на камнях, и кровь текла из раны в груди…
— А если без натуралистических подробностей? — спросила Джоанна.
— Я понял, что умер, — продолжал испанец, — и понял, что покинул свое мертвое тело. И я отправился на небеса, к престолу Господнему…
— Слушай, — сказала Джоанна Людмиле, — это очень интересно.
— Нет, — подумала Людмила, обращаясь к испанцу, — не рассказывай, лучше покажи.
Лопец покачал головой, гдядя в глаза Людмиле, но нужные образы возникли сами, вызванные воспоминаниями, о которых Лопец и не подозревал.
Он оказался в Чистилище. Это был огромный плоский мир с крышей, на которой проступали странные, плохо различимые узоры. Откуда-то капала вода, и Лопец ловил ее, открыв рот. Он был один, но ему не было страшно, потому что самое страшное уже произошло — он умер, он это знал, а в загробном мире нет ни боли, ни наказаний. Разве что он попадет в Ад.
Он ждал своей очереди быть судимым и осужденным. Он просто ждал — бездумно, как статуя Командора в поэме о доне Хуане.
— Посмотри на небо, — услышал он голос и решил, что с ним говорит Бог.
Бог-отец? Или Бог-сын? А может, Дух святой?
